~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

* * *

* * *

* * *

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

* * *

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

* * *

* * *

Нью-Йорк большой, места всем хватит. Ран на самом деле так считал. До недавних пор. Беда никогда не приходит одна, а то самое всегда подкрадывается незаметно. Конечно, об этих законах жизни Ран в самое обычное сентябрьское утро не вспоминал, поэтому со спокойной душой надевал ботинки, закидывал за плечо черный шарф, чтобы не простудиться – осенняя погода довольно непредсказуема, и бренчал ключами, пока отыскивал в связке тот, которым нужно было запереть входную дверь.

В такое утро не хочется ни о чем думать, потому что, кроме не по-осеннему яркого солнца, желто-зеленой листвы парка, виднеющегося между домами, и запаха чего-то очень вкусного и явно печеного, доносящегося из соседской квартиры, воспринимать ничего не хочется. Голова словно становится пустой и легкой, а все проблемы можно отложить на вечер.

Как бы не так.

Был ли это закон подлости, Мёрфи или просто внезапный сглаз, пробежавшая черная кошка, почему-то невидимая, но обязательно существующая, разбитое зеркало, которое хоть Ран и не разбивал, но сейчас отлично представлял, как летят в стороны блестящие осколки, а мелкая крошка с хрустом сыплется на пол. Вот именно по всем этим приметам, причинам, предсказаниям, и просто по собственному желанию, из соседней квартиры вышел Брэд Кроуфорд. Он скользнул взглядом по человеку, стоящему через какие-то шесть метров от него, и с абсолютно не изменившимся выражением вселенской скуки и всезнания на лице отвернулся и пошел к лифту.

Поборов первое и совершенно идиотское желание захлопнуть дверь и не выходить из дома по крайней мере неделю, пока неожиданный сосед не съедет, Ран нацепил на свое лицо очень похожее на кроуфордское выражение, сильно приправленное злостью. Аккуратно закрыв дверь и повернув три раза ключ в замочной скважине, он разгладил складки на куртке, смахнул пылинку с рукава, посмотрел еще раз на город за окном подъезда, в общем, сделал все настолько медленно, чтобы дождаться того момента, когда лифт с Кроуфордом достигнет первого этажа, и подъездная дверь захлопнется с тихим щелчком.

Нью-Йорк большой, а вот два человека, которые собирались в нем затеряться, нашли друг друга быстрее, чем через два года.

Собираясь купить квартиру, Кроуфорд проверял всех жильцов тех домов, которые ему приглянулись. В чертовом Большом Яблоке столько японцев, что с большим трудом можно было отыскать такой многоквартирный дом, чтобы в нем не жило ни одного представителя этой нации! И такой дом нашелся! Прекрасный район, недалеко парк, в котором можно по вечерам встречаться с посредниками, деловой центр через два квартала, недалеко супермаркет, станция метро, автобусная остановка, а на крыше здания – вертолетная площадка. Столько путей для отхода в случае нападения. Отличный был дом.

Был. Вся загвоздка в том, что кое-кто японской национальности сменил свое абсолютно японское имя на абсолютно неяпонское. Ему в паспортном отделе в лицо забыли посмотреть или как?

Если верить спискам жильцов дома, в квартире под номером восемьдесят три проживал Брайан Ричардсон, двадцать четыре года, место рождения Нью-Йорк. Так какого хрена там делал Фудзимия Ран, двадцать четыре года, место рождения Токио?!

Кроуфорд проклял в тысячный раз все фальшивые паспорта, несмотря на то, что свой очень любил, и нажал на кнопку первого этажа. В раздумьях, не устроить ли взрыв бытового газа, замкнувшуюся проводку или еще какой несчастный случай, он вышел из подъезда и направился в сторону парка. Хороший был дом, и уезжать отсюда очень не хотелось. Хотя теперь, когда он знал, что во всех остальных домах Нью-Йорка не было Фудзимии Рана, можно было переехать.

***

Неизвестно, кому ещё насолил мистер политик, как называл каждую вторую цель на своих миссиях Ран, но, кроме Критикер, за ним следили и другие люди. В ночном клубе Prince за мистером политиком очень пристально наблюдала вторая пара глаз. Карих, очень ярких и цепких. Такие глаза и захочешь – не забудешь, потому что будут сниться через ночь, если не в кошмарах, так в эротических снах.

Почему Кроуфорд следил за мистером политиком, Ран пока не знал. Времени, чтобы выяснять это, не было совершенно. Требовалось убрать цель сегодня ночью, когда хорошенько надравшийся мистер политик снимет на ночь девочку и уйдет с ней в «служебные помещения», именуемые знатоками как VIP-комнаты. Хороший был план, просто прекрасный. В два часа ночи мистер политик обычно выбирал себе очередную Николь или Памелу, обязательно блондинку с пышными формами, осиной талией и в короткой юбке, открывающей длинные ноги. Вкусы мистера политика за последние три недели слежки не менялись. Блондинку на этот вечер выбирали наспех, пришлось перекрашивать одну из сотрудниц, но дело того стоило. Именно миленькая мисс Картер сидела возле тучного мистера политика, закинув ноги ему на одно колено, и послушно подставляла шею под его поцелуи. Ничего, два часа неприятных ощущений – и премия в следующем месяце будет в два раза больше. Мисс Картер любила деньги. Ран тоже любил деньги, поэтому ни за что не хотел провалить миссию, несмотря на то, что цепкий и красивый, до боли знакомый и до той же боли отвратительный взгляд Кроуфорда пристально следил за мистером политиком.

Это была миссия Рана, цель Рана, и его деньги. И он ни за что не позволит, чтобы от всего этого осталось одно лишь слово «был».

Мисс Картер в тридесятый раз оттянула коротенькую юбку как можно ниже к коленям, что в тридесятый раз оказалось абсолютно бесполезным.

Ран наблюдал за парочкой, сидя за столиком у стены. В это место почти не попадали прожекторы со сцены, а мигающий свет от каких-то чересчур ярких лампочек хоть и бил по глазам, зато не давал рассмотреть его лицо. Девочки гоу-гоу соблазнительно извивались на своих маленьких пятачках-сценах, от басов дрожал пол и стоящий на столике стакан из тонкого стекла, заполненный чем-то сладким и алкогольным, к которому за весь вечер Ран так и не притронулся.

Клубная обстановка никогда не привлекала Рана. И почему в библиотеках не бывает столько людей, чтобы можно было незаметно убить там одного нечистого на руку и на душу мужика?

Кроуфорд сидел через столик, снова напоминая о том, что у него и квартира находится через дверь. А еще вчера никаких проблем не было. Как быстро летит время, и как быстро прибавляются проблемы. Кроуфорд сидит сбоку, и, чтобы посмотреть на него, нужно повернуть голову влево. Ран ни за что не будет этого делать и выдавать свою заинтересованность кому-нибудь, кроме стакана, стоявшего на столике. Он и так еле справлялся со слежкой в клубе, секьюрити мистера политика шарили глазами по клубу очень внимательно, и если бы Ран не был осторожен, уже давно бы обратили внимание на то, что один парень, сидящий напротив их босса, слишком уж пристально за ним наблюдает.

А тут еще и боковым зрением надо следить за тем, куда направился Кроуфорд. Если догадки Рана окажутся верными, в чем он, собственно, нисколько не сомневался, то Кроуфорд точно так же, как и он, выжидает, когда мистер политик соберется в VIP-зал.

Ран думал, заплатят ли ему за то, что его цель убьет другой киллер, или не заплатят? В принципе, какая разница, от чьей руки обретет вечный покой мистер политик? Правда, Кроуфорд мог бы не пожалеть бедняжку мисс Картер, и пришить заодно и ее, а это в планы Рана никак не входило.

Так и представилась картина маслом: два киллера убили друг друга из-за того, что не могли поделить свою жертву.

Выругавшись, Ран все же не выдержал и посмотрел в сторону Кроуфорда. Он как раз толкал дверь с нарисованным перевернутым треугольником. Следовать за ним, конечно же, никто не собирался, но и упускать из виду конкурента тоже не следовало.

Мистер политик как раз вовремя решил последовать своим привычкам, подхватил под руку мисс Картер и неровной походкой зашагал к неприметной двери. Спустя две минуты, Ран прошмыгнул в аналогичную дверь, находящуюся чуть правее той, в которой исчезла цель. Коридоры в служебных помещениях переплетались, поэтому совсем необязательно было идти тем же путем, что и мистер политик. Лестница была свободна, никого из охранников Ран не встретил и посчитал это за плохой знак. Охранники должны охранять, как бы глупо это ни звучало, а если любой человек мог подобраться к их подопечному, на кой черт тогда они вообще нужны?

Звукоизоляция в современных клубах отличная, до этого коридора не доходила даже вибрация от чудовищных басов, так нервировавших на танцполе. Глубоко вздохнув, Ран медленно вытащил из-за пояса чехол с ножом, достал из кармана короткой куртки пистолет. Жалко, что в такие места не пронесешь катану, даже если и удавалось войти с черного хода, минуя металлоискатель и вышибал, в толпе танцующих с тубусом, тростью или рулоном обоев, в которых маскировался бы меч, будешь выглядеть как минимум слишком заметно.

Приоткрыв дверь, ведущую в коридор, из которого можно попасть в VIP-комнаты, Ран посмотрел в образовавшуюся щель.

– Какого черта, Кроуфорд! – не выдержал он и уже не скрываясь, вышел из своего укрытия. – Надеюсь, ты не убил девушку?

Оракул теперь не смотрел на него с выражением вселенской скуки и всезнания на лице. Да, усмешка ему идет намного больше.

– Само собой, – хмыкнул он, убирая в кобуру пистолет и застегивая пиджак. Пиджак был вовсе не белым и даже не кремовым, какие раньше предпочитал носить Кроуфорд, а черным, в тонкую, еле заметную светло-серую полоску. А Ран еще боялся, что будет слишком заметным в клубе, где все поголовно ходили в рубашках, футболках, топах и непонятно какой одежде, если это вообще можно было назвать одеждой, слишком уж открытая и прозрачная она была. А вот Кроуфорд ничуть не побоялся явиться сюда в костюме.

– Не мог дождаться, когда я его убью? – тихо выругался Ран, заглядывая в комнату и подавая знак мисс Картер, что все в порядке, и не стоит поднимать панику. Действовать согласно плану, ничего не изменилось. Просто цель убрал другой киллер, но это не так важно. – Слушай, а тут случаем телепат не затерялся? Он бы ей память подправил.

– Нет, не затерялся. Ничего страшного, тебе заплатят, как и обещали.

Ран смерил его полным ненависти взглядом. Взгляд получился поистине страшным, так он на самом деле полагал. Всякие мисс Картер бы давно уже разбежались кто куда. А Оракулы ничего, стойкие. Стоят, и даже бровью не поведут. Не спрашивать же у него, что дальше делать собрался? Пусть уходит на все четыре стороны, и плевать, что как раз уходить им обоим в одну сторону. Проклятье.

Ничего не ответив, Ран быстро переговорил с напарницей, осмотрел еще раз комнату и цель и направился к черному ходу. Раз уж Кроуфорд убрал охрану, можно было не беспокоиться – он профессионал, и никто на них с мисс Картер из-за угла не выпрыгнет.

***

У обычных людей «такое» называют соседями. Только и Ран, и Кроуфорд обычными никак не были. «Такое» можно было бы назвать холодной войной, если бы обе враждующие стороны делали хоть какие-то попытки эту войну начать. Но и взаимным игнорированием «такое» тоже не было.

Утром Ран как обычно выходил в магазин, чтобы купить свежеиспеченный хлеб в булочной и другие продукты на день. В это время на улицах было еще не так много народа, а в магазинах почти не было очередей. Куда в это время направлялся Кроуфорд, Рана не интересовало. Ни капли не интересовало. Оракул старательно делал вид, что в этом доме у него знакомых нет. Настолько старательно, что его с такими актерскими данными обязательно приняли бы в любую театральную школу. Жаль, что он выбрал другой путь, такой талант пропадал.

Ран повторял свой стандартный ритуал с закрыванием двери, проверкой узлов на шнурках, стряхивании невидимых пылинок, пока Кроуфорд не исчезал за створками лифта, и только после этого отходил от родной двери сам. Уезжать из этого дома не хотелось. Он жил здесь уже больше года, даже коврик в прихожую купил, чтобы было уютно, даже с соседкой подружился, той самой, которая разделяет своей квартирой его и Кроуфорда. И район был хороший, и все было хорошее, только Кроуфорд был плохим. Потому что тоже не собирался съезжать.

Спустя два дня такого соседства Ран был готов лезть на стенку. Нет, в его внешнем виде и привычках ничего не изменилось, но все инстинкты орали о том, что пора что-то менять и жить так дальше нельзя. По всем данным, Кроуфорд опасности не представлял, демонов не воскрешал, ничьих сестер не воровал, тремя паранормами не обзаводился и вообще жил довольно тихо и мирно. И делал вид, что никого не замечает.

Ран тоже делал вид, что незнаком с ним, никакого труда в этом не состояло. Конечно, можно было и дальше продолжать в том же духе, но что-то, не дававшее покоя и настоятельно рекомендовавшее перейти к действиям и съехать из квартиры, или заставить съехать Кроуфорда, убить Кроуфорда, убить себя или сделать что-нибудь еще, никак не затыкалось.

Ран считал это разыгравшимся воображением. Ну да, у него было богатое воображение, которому часто можно было ставить в синоним слово «больное», поэтому он старательно глушил и прятал крики внутреннего голоса. Два жильца, разъехавшиеся два года назад, снова оказались под одной крышей, пусть и в разных квартирах. Ничего особенного.

Как назло, миссий всю неделю больше не поступало, поэтому приходилось маяться бездельем. Обычный человек с большой натяжкой назвал бы занятия Рана вне основной работы бездельем, но сам Ран обычным человеком не был. Чтобы не оставлять уборку на выходные, он пропылесосил все книги на полках, заодно взяв парочку себе, чтобы перечитать их, отдраил кафель в ванной, а то в последнее время из-за не очень хорошей воды он перестал блестеть, прибрался в шкафчиках на кухне и выкинул из холодильника испортившуюся еду. День был пасмурным, но прогноз погоды дождь не предвещал, поэтому можно было еще вымыть окна.

Сняв шторы и заодно отправив их в стирку, он принялся мыть окна. В раскрытое окно дул прохладный ветер, перебирающий лежащие на журнальном столике газеты. Хороший был день, хоть и проведенный за малополезными делами.

С высоты шестого этажа очень хорошо просматривалась улица. Снующие туда-сюда люди редко поднимали головы так высоко, чтобы смотреть на моющего окна, но один человек ради этого даже остановился. Ран с трудом поборол желание взять таз с водой и вылить ее на него. Или хотя бы кинуть тряпку.

А довольная и обязательно ухмыляющаяся физиономия Кроуфорда так и стояла перед глазами, как будто между ним и Раном не было шести этажей.

А Кроуфорд постоял так всего лишь долю секунды и быстрым шагом вошел в подъезд. Может, правда опасался того, что на него могут что-нибудь скинуть, а может, просто спешил, лучшую причину Ран выбрать так и не смог.

Все-таки надо было наняться куда-нибудь на полставки, можно даже и в цветочный магазин, опыт работы имеется. Просто, чтобы не мучиться от скуки в те дни, когда нет миссий. И чтобы не думать о том, что кое-кто, живущий в соседней квартире, переехал сюда намеренно. Разум говорил о том, что намеренно Кроуфорд сюда переехать никак не мог. Все-таки, и у него была голова на плечах, и встречать Рана хоть еще раз в своей жизни он не собирался. Это совпадение, стечение обстоятельств.

Трель звонка настойчиво выводила Рана из своих раздумий. Кто-то очень нетерпеливый даже не убирал палец с кнопки, и надоедливое пиликанье не смолкало ни на секунду.

– Кто там?! – разозленный Ран распахнул дверь, намереваясь одним своим вопросом тут же прогнать незваного гостя.

Незваный гость прогоняться не собирался. Он стоял перед порогом с какой-то фарфоровой чашкой и изо всех сил старался сдержать улыбку.

– У тебя есть соль? – спросил Кроуфорд, показывая на свою чашку, которая, видимо, служила у него солонкой.

– Соль? – Ран вопросительно поднял левую бровь, толком не понимая, о той ли соли говорит Кроуфорд, или о какой-нибудь урановой. Обычная поваренная у него была. Урановой – не было. Зачем Оракулу понадобилась бы урановая соль, подсознание тоже умалчивало.

– Да, соль.

– Соль, – опять повторил Ран, внимательно всматриваясь в глаза Кроуфорда, надеясь увидеть в них намеки на шутку или признаки сумасшествия. Ни того, ни другого он не нашел. – Подожди, я сейчас.

– Вот, – через минуту вернувшийся Ран протянул ему целый пакет соли, даже не распечатанный. Видимо, решил откупиться от соседа, а то вдруг ему снова приспичит попросить ее.

– Может, отсыплешь? – Кроуфорд помахал перед ним солонкой. – Мне много не надо, только ужин приготовить. Он уже на плите, и в магазин бежать поздно.

Ран слушал его объяснения, очень внимательно слушал. Они ему даже показались правдоподобными и вполне реальными. Он откусил уголок пакета и начал аккуратно ссыпать соль в подставленную чашку.

– Большое спасибо, ты меня очень выручил, – кивнул ему на прощание Кроуфорд и ушел к себе в квартиру. Оттуда доносился едва уловимый запах тушеного мяса и вареных овощей.

– Не за что, – пожал плечами Ран и закрыл дверь.

Настолько непредусмотрительным Оракул не был никогда, и этот поступок снова наталкивал на мысли о том, что все было подстроено. Только цель была какой-то мало понятной.

Два года назад в Токио Кроуфорд предложил работать вместе, но после первой же миссии понял, что из этого ничего не выйдет. Ран предложил вместе спать, но после недели таких отношений тоже понял, что все было затеяно зря. Кроуфорд предложил разъехаться и больше никогда не видеть друг друга, и эта идея была принята на ура обоими. При разводе в таком случае в документах написали бы причину «не сошлись характерами».

***

На следующий день Ран ушел в булочную раньше на полчаса. Пришлось стоять в очереди, зато ему не встретился с утра Кроуфорд. Старушка-продавщица почему-то спросила о том, не заболел ли ее постоянный покупатель. Удивившись ее словам, Ран взглянул на себя в зеркало витрины. Вроде бы, все как обычно.

А Кроуфорд заказал себе в квартиру новый стеллаж для книг. Ран как раз застал грузчиков, когда они переносили стеклянные полки и какие-то коробки, на которых он и увидел картинку. Ран бы и сам такой стеллаж купил, но не видел нигде раньше. Кроуфорд стоял перед своей дверью и указывал грузчикам, куда все оставлять.

Тогда Ран понял, что Оракул съезжать точно не собирается. Тот, будто услышав его мысли, поднял на него взгляд и еле заметно улыбнулся, приветствуя. Пришлось кивнуть ему в ответ. Просто из вежливости.

А вечером Ран сам звонил в дверь с цифрами восемьдесят один над звонком. Конечно, он не держал в руках ни солонки, ни сахарницы, ни перечницы.

Кроуфорд открыл почти сразу же после звонка, будто стоял под дверью и ждал.

– Добрый вечер, – он распахнул дверь, ничуть не удивившись человеку, стоявшему перед ним.

– Добрый, – чинно кивнул Ран.

– Проходи, – отошел от двери Брэд и жестом пригласил его внутрь. – Чай?

– Не откажусь.

Кроуфорд ушел на кухню, предоставив выбор Рану идти вслед за ним или ждать его в гостиной.

– Думаю, про сахар спрашивать не стоит? – крикнул он из кухни. – Судя по тому, что ты здесь, твои вкусы не изменились.

За окном начал тихонько накрапывать дождь, выбивая дробь на жестяном карнизе. На кухне коротко щелкнул электрический чайник, и Ран услышал тихий шепот воды, разливаемой по кружкам. У Кроуфорда было очень тихо в квартире, поэтому можно было расслышать даже такие мелочи, что уж говорить о тиканье часов из коридора. Тот самый стеллаж уже был собран и красовался у стены возле окна. На нем еще ничего не стояло, но Ран мог отчетливо представить, что уже с завтрашнего дня он будет постепенно заполняться книгами, папками с бумагами и другой мелочью.

Сейчас Кроуфорд принесет ему зеленый чай, потому что с той самой недели, когда они жили вместе, другого чая просто не признавал. Хотя, наверняка по утрам до сих пор пьет кофе. Терпкий и горьковатый запах сам собой вспыхнул в воспоминаниях. Брэд любил пить кофе по утрам, но в остальных случаях предпочитал зеленый чай.

Поругав себя за сентиментальность, Ран направился на кухню. Сейчас он выльет чай в раковину просто для того, чтобы нарушить устоявшуюся закономерность. Может быть, сделает еще что-нибудь глупое, например, вторую кружку опрокинет на самого Кроуфорда. А потом потащит его в ванную оттирать пятно. А там уже будет действовать по обстоятельствам. Он никогда так не делал раньше и всегда принимал из рук Брэда чашку с горячим чаем. Никогда не стал бы тащить его за галстук в ванную, по пути срывая с него пиджак и рубашку.

– Чай был горячим, ты же обжегся, – объяснял свои действия Ран, расстегивая пуговицы на нем.

А Кроуфорд никогда раньше не смотрел на него с таким голодом и ожиданием, потому что перестал заглядывать в будущее еще тогда, когда услышал звонок в дверь. Чтобы было еще интереснее.

И сделать все совершенно по-другому. Не так, как было раньше.

Прыгать пришлось с главной палубы. Сильно оттолкнувшись от фальшборта, Ая словно взлетел – спрыгнул в катер, пришвартованный рядом с бортом «Тензей». Услышав за спиной тихое «черт», понял, что Едзи благополучно приземлился и, моля все богов, чтобы его напарник не забыл снять швартовочный трос, утопил пусковую кнопку в панели. Мотор катера взревел, небольшое судно дернулось и рванулось вперед, не касаясь носом воды. Их мотало из стороны в сторону, пока Ая не схватился за руль и выровнял катер. Ветер свистел в ушах и нещадно трепал волосы, унося обрывки фраз, рассеивая слова над водой. Едзи коснулся его руки, молча указывая на приближающуюся погоню. В том, что гнались именно за ними, сомнений не было. Но если бы и оставались, то первый же выстрел развеял остатки домыслов. Они нужны были преследователям, а живыми или мертвыми – решал случай.

Кудо надавил ему на плечо, заставляя пригнуться ниже, а сам продолжал методично обшаривать дно катера в поисках оружия. Преследователи подошли еще ближе и открыли по ним беглый огонь. Судя по частым очередям, вооружение погони составляли автоматические пистолеты. Пули чиркали в опасной близости от борта их утлого судна, поднимая небольшие фонтанчики и вынуждая беглецов пригибаться еще ниже. Наконец Ая, окончательно разобравшись с управлением, прибавил скорость и заложил резкий поворот, опасно накренив катер. Кудо отбросило к противоположному борту, он выругался, но тут же восхищенно присвистнул: крен заставил выкатиться из-под скамьи небольшую ракетницу. Он привлек внимание Аи и жестами попросил его сбросить скорость, позволив погоне подойти ближе. Ая отрицательно покачал головой – пока преимущество оставалось на стороне преследователей.

Очередной крутой вираж, мастерски выполненный Аей, не только увел погоню в сторону, но и несколько сблизил противников, позволив катеру Вайсс подойти с наветренной стороны. Низко пригнувшись над навигационной панелью, Ая уверенно вел судно на сближение с преследователями, нарезая круги вокруг них, постоянно маневрируя, не давая стрелку возможности прицелиться. Когда расстояние сократилось до предела, Кудо привстал и выстрелил из ракетницы, целясь в лицо высокого смуглолицего боевика. Полыхнуло красным, Айя выматерился, резко выворачивая руль и уходя от столкновения, Едзи перекатился к другому борту. Это оказалось спасением – ослепленный охранник инстинктивно дернулся в сторону и нажал на курок. Уже падая, он продолжал стрелять.

Ая отводил катер все дальше. Кудо высунулся проверить и увидел, как катер преследователей за несколько секунд вспыхнул ярким факелом. Спустя мгновение мощный взрыв прогремел над водами Токийского залива.

Фудзимия сразу же перевел рычаг на максимальную скорость, выжимая из двигателя все, что возможно, стремясь скорее уйти от места взрыва.

– Что это было, черт побери? – прокричал он, стараясь быть услышанным за шумом ветра.

– Это… – Едзи ухмыльнулся. – Нарушение техники безопасности при заправке катера.

– Кудо, ты идиот! Какого черта?! На что ты вообще рассчитывал?

Ая был взбешен, глаза его сузились и гневно сверкали.

– Но ведь сработало! – проорал Едзи. Ошарашенный напором и злостью обычно невозмутимого командира, он не успел сдержаться и почти сразу пожалел, но было уже поздно.

Ая раздраженно отмахнулся.

– Я не понимаю, чем ты недоволен! – крикнул Едзи и тут же удостоился фирменного «шине» взгляда. – Все обошлось, и мы отделались от них. Чего ты еще хочешь?

– Я – ничего, – зло ответил Ая. – А вот твоей голове порой явно не хватает мозгов! – И помолчав, добавил: – Страшила.

– Ты не прав, – издевательски усмехнулся Едзи. – Тебе тоже есть о чем просить, Железный дровосек.

Он широко улыбнулся в ответ на еще один злобный взгляд Фудзимии, и примиряюще хлопнул напарника по спине, отчего тот чуть не выпустил руль.


Спустя некоторое время, не обнаружив за собой погони, Ая сбросил скорость, уверенно выводя катер в залив Сагами.

– Разве нам не в обратную сторону? – изумился Едзи, тыча пальцем в удаляющуюся землю.

– Ты представляешь, что там сейчас творится? – раздраженно дернул плечом Ая. – Фуджо-сан рвет и мечет, мечтая, по меньшей мере, самолично отделить наши головы от тел. – Он усмехнулся и добавил: – И это не говоря о том, что взрыв наверняка привлек внимание полиции и докеров.

– И теперь мы намереваемся отсидеться где-нибудь в укромном месте, – высказал догадку Кудо. Устроившись поудобнее у борта, он с трудом примостил свои длинные ноги и попытался по привычке нащупать сигареты во внутреннем кармане пиджака.

– Черт, – выругался он сквозь зубы, вытаскивая насквозь мокрую пачку.

Они почти прошли Босо, когда мотор чихнул и заглох. Беглецы недоуменно переглянулись. Ая для верности несколько раз потыкал в кнопку запуска, но мотор и не думал оживать. Кудо громко выругался и полез осматривать двигатель. Он попытался подцепить крышку, но она не поддавалась без инструментов. Ая коснулся его плеча и молча покачал головой, указывая на цвет воды за бортом. Вода за ними, в кильватерной струе, блестела на солнце маслянистыми пятнами. Все стало ясно без слов: очевидно, во время обстрела одна из пуль боевиков повредила шланг бензобака, и топливо, так жизненно необходимое теперь, медленно расплывалась по заливу.

Едзи тяжело вздохнул и устало опустился на дно катера. Солнце ослепляло, отражаясь от поверхности воды, бликами и отсветом вызывая нестерпимую резь в глазах. Кудо в который раз пожалел, что условия задания требовали жесточайшего дресс-кода: насколько удобней он чувствовал бы себя в привычном топе и очках. Не говоря уж о сигаретах. Едзи еще раз горестно вздохнул и обернулся к напарнику.

– Надеюсь, это не моя вина? – ехидно осведомился он.

– Конечно, твоя, – безэмоционально ответил Фудзимия.

– И в чем я провинился на этот раз?

– Не знаю. Но что-нибудь придумаю.

– Боги, пошлите мне нормального напарника.

– Для этого ты сам должен быть нормальным.

Ая устал и, очевидно, не собирался скрывать этого. Во всяком случае, он не изображал из себя памятник неизвестному самураю, а тяжело опустился на дно катера. Снял пиджак и закатал рукава дорогой рубашки.

Несмотря на их пикировки, Кудо доставило удовольствие наблюдать за ним – костюмы шли Фудзимии гораздо более его обычной одежды. Вспомнив, как неотразим был его напарник в начале вечера, Едзи испытал приступ законной гордости, словно по праву владел Абиссинцем.

***

Костюмы, рубашки и прочие предметы туалета, которые призваны были в кратчайшие сроки придать им вид богатых бездельников, были доставлены Манкс вместе с очередным заданием.

После открытия недалеко от Синдзюку нескольких игровых зон, остальные казино вынуждены были прекратить свою деятельность, как и было предписано новым законом.

Но не все смогли смириться с финансовыми потерями, и многие предприниматели нашли выход, открыв подпольные казино на борту принадлежавших им частных судов. Особенностью таких заведений было то, что вход в игровой зал открывался не раньше, чем судно покинет прибрежные воды. Клиентуру составляли тщательно отобранные люди, надежность которых проверял сам хозяин. Игра здесь обычно шла всю ночь, ставки были намного крупнее, чем в обычных игровых центрах. Среди посетителей было достаточно известных личностей, мелькавших на обложках журналов и телеэкранах, так что опознать их не составило бы труда. И, прознай об этом охотники за сенсациями, это могло бы стать проблемой. Именно для исключения подобных инцидентов, охрана морских казино была сравнима с небольшой армией, как по численности, так и по вооружению.

Ходили слухи, что в подобных заведениях гостям предоставлялись и весьма экзотические услуги. Рассказывали о молодых юношах и девушках, вынужденных по приказу хозяина, полностью подчинятся гостю, купившему их на вечер.

И если факт свершения финансовых преступлений был достаточно легко доказуем (над этим работал специальный отдел токийского полицейского управления), то с торговлей живым товаром было сложнее. Те, у кого хватило бы смелости рассказать, давно покоились на дне залива, остальные же предпочитали молчать.

Но факты требовали отдельного расследования прежде, чем предъявлять обвинения владельцу судна.

– Именно, расследовать, – подчеркнула, отдавая папки с делом, Манкс, – а не устраивать местный переворот. И в первую очередь, это касается тебя, Кудо.

Едзи усмехнулся – он не отрицал, что преступления, в которых жертвами становились женщины, в команде считались исконно его прерогативой.

А вот почему вторым на задание напросился Фудзимия, оставалось загадкой. Как впрочем и все решения, принимаемые его неразговорчивым напарником.

В любом случае, выглядел Абиссинец в костюме потрясающе – это вынуждены были признать и Кен, и Оми.

– Ну, как? – Кудо покрасовался рядом с равнодушным Аей. – Мы похожи на богатеньких бездельников?

– Ты и без костюма всегда похож на бездельника, – констатировал Кен. Оми согласно кивнул.

– Нам пора, – процедил бесцветным голосом Ая, не давая Кудо времени начать очередную перепалку. По дороге в гараж, Оми еще раз проинструктировал их.

– Катер у двадцать седьмого пирса. В нем вас будут ждать два вооруженных охранника. Будет обыск, так что никакого оружия с собой, – Оми сокрушенно покачал головой, пока Фудзимия извлекал раскладной нож из левого рукава. Передав его Кену, он продолжил: – Документы и приглашения в полном порядке, но вы новички, так что готовьтесь к пристальному вниманию со стороны гостей и охраны. Честно, не знаю, что хуже. В любом случае, ваша цель – обыскать каюты. Свидетельства потерпевших, в конце концов, не главное. Возможно, хватит и косвенных улик. Это все. Удачи.

Последние слова Оми проговорил в раскрытое окно «Порше».

***

На входе проблем не возникло – Цукиено хорошо постарался с документами. Поэтому войдя в игровой зал, напарники чувствовали себя вполне уверенно, не чураясь толпы завсегдатаев, сразу же обративших внимание на новые лица. Кудо старался держаться поближе к Ае – недвусмысленно похотливые взгляды нескольких старикашек, словно щупальцами, обвивали стройную фигуру его напарника. Однако их ждало разочарование – в зале не было видно потенциальных жертв – только разодетые в шелка модели и даже одна известная актриса.

В казино и вправду было многолюдно, и это позволило Ае и Едзи незримо выскользнуть наружу. Им повезло – игровой зал располагался на главной палубе, недалеко от жилых кают. Прогуливаясь по пустынной палубе, тщательно изображая нетерпение в ожидании открытия казино, напарники цепко отслеживали движение охраны у фальшборта.

– Двое на девять часов, – пробормотал Кудо, отпивая мартини из бокала.

– Трое на пять часов и еще один – на семь, – Ая небрежно облокотился о поручни трапа.

Ночной бриз разметал его волосы, и Кудо неосознанно протянул руку, чтоб убрать алую прядь с лица. Сердце его привычно пропустило удар, чтобы в следующий миг забиться часто, заполошно.

– Значит, найди их! – властный голос за спиной заставил Едзи вздрогнуть и пролить несколько капель мартини на костюм Аи. Удостоившись раздраженного взгляда, Кудо виновато улыбнулся, а Фудзимия уже приветствовал шагающего к ним хозяина «Тензея».

– Фуджо-сан, – голос Абиссинца неприятно сочился напускным дружелюбием, – рад вас видеть. Позвольте выразить вам свое восхищение…

Более всего это напоминало встречу двух акул у косяка тунца, и широкие улыбки-оскалы только усиливали это впечатление. Такихиро Фуджо – сорокадвухлетний бизнесмен из Токио – согласно официальным документам возглавлял строительную фирму. Ту самую, что недавно выиграла тендер на постройку коттеджного комплекса в пригороде Осаки. Был женат и растил двух детей. А неофициально, по сведениям Критикер, занимался продажей людей – в основном молодых, привлекательных китаянок – в частные клубы и публичные дома, содержал закрытый БДСМ-клуб, членами которого были видные политики и бизнесмены, был замешан в съемках детской порнографии. К сожалению, добытых сведений было недостаточно для предъявления обвинения – Фуджо-сан не оставлял за собой улик, предпочитая действовать через подставных лиц. А немедленное его устранение было невыгодно организации, потому как за ним вились цепочки поставщиков и клиентов, и следы которых уходили как в Азию, так и в Европу.

Поэтому Ая, скрепя сердце, изображал сейчас давнего знакомого этого теневого воротилы, который, если и удивился столь экспрессивному приветствию от незнакомца, то не выдал себя ни взглядом. Ему представляли слишком многих людей – нужных и не очень – вполне вероятно, что в круговерти подобных знакомств затесался и этот юноша с яркими волосами и пронзительным взглядом светлых глаз.

– Рад приветствовать вас на борту «Тензея», – стандартный поклон и официальная улыбка, – надеюсь, вам повезет сегодня.

Фуджо-сан не помнил имени собеседника, но ловко вывернулся, отделываясь общими словами. Еще раз обменявшись поклонами с молодыми людьми, хозяин яхты продолжил свой путь в сопровождении двух охранников.

– Видел откуда он вышел? – шепотом поинтересовался Кудо, тщетно пытаясь затереть пятно на костюме напарника носовым платком. Очередная попытка не дотрагиваться до Аи, находясь рядом с ним, благополучно провалилась. Плохой, Едзи!

– Вторая каюта слева. Будь осторожен – у кормы пришвартован катер, там может быть охрана, – Ая отмахнулся от заботы напарника и, подтолкнув его в спину, повел в направлении интересующей их каюты, всем видом демонстрируя увлеченность беседой.

Спустя несколько минут, он стоял, плотно вжавшись в стену, пытаясь скрыться в узкой полоске тени, откидываемой верхними надстройками яхты. Кудо, присев, пытался открыть замок, используя свой бессменный набор отмычек, с которыми не расставался, сколько Ая его помнил.

Наконец, замок тихо щелкнул, впуская напарников внутрь, как раз в тот момент, когда один из охранников появился из-за угла.

Как и предполагал Оми, они довольно быстро обнаружили диски с записями нелегальных съемок – Кудо потребовалось всего семь минут, чтобы открыть небольшой сейф в столе хозяина яхты.

К сожалению, Фуджо-сану хватило этого времени, чтобы вернуться обратно. Напарникам повезло только в одном – он был без охраны.

Если бы у них были в запасе хоть несколько секунд, чтоб занять места по обе стороны от двери, ведущей в каюту, то вся операция прошла бы в тишине и спокойствии – один точный удар ребром ладони по шее гарантировал вошедшему крепкий сон на несколько часов.

Но Вайсс не располагали и долями секунды – слишком поздно было замечено возвращение хозяина каюты. Фуджо-сан, надо отдать ему должное, не растерялся, словно знал о присутствии в каюте чужаков, и громко позвал охрану, не пытаясь рисковать здоровьем и ввязываться в опасную схватку. Ехидно улыбаясь, он отошел в сторону, предоставив телохранителям разбираться с взломщиками. И снова напарников спасла удача – определенно Оми ставил свечи в храме – каюта была небольшая, и охранники не рискнули открыть стрельбу, тем более, что Фуджо-сан находился там же.

Тонко запела вытягиваемая из часов леска, и Кудо схватился с двумя охранниками. На долю Фудзимии пришелся один. Весь бой занял не более двух минут – профессионализм Вайсс был отточен бесчисленными схватками. Фуджо-сан еще не успел оправится от удивления, а беглецы уже ринулись прочь из каюты, унося с собой свидетельства его грязных дел.

Оба катера, привозившие гостей, были пришвартованы у кормы, так что Вайсс могли только возносить хвалы богам – надо было пересечь всего несколько метров.

Охрана одного из катеров, занимавшаяся дозаправкой топлива, в немом изумлении уставилась на двух хорошо одетых молодых людей, которые, словно черные птицы, бесшумно спрыгнули во второй катер и, взревев мотором, умчались вдаль. Не дожидаясь окрика начальства, один из охранников, отбросив канистру, завел мотор и помчался вослед беглецам. Его напарник расчехлил кобуру и снял пистолет с предохранителя.

***

Вот уже два с половиной часа они дрейфовали в водах залива Сагами. Солнце клонилось к горизонту, и вечерний бриз ощутимо закрадывался под одежду, заставляя натягивать плотнее пиджаки и неосознанно сближаться, в попытках сохранить остатки тепла. Ая дремал, склонив голову на плечо. Едзи слегка переместился так, чтоб алые пряди касались его руки. И почему-то именно сейчас Кудо чувствовал себя недостойно счастливым, глупо улыбаясь рдеющему небу, закатному солнцу и крикливым чайкам.

Он пытался вспомнить, когда впервые четко и ясно осознал, что за чувство гложет его. Это было так давно: сначала желание – неосознанное, но жгучее, стыд, попытки убедить себя, попытки забыть и забыться. В конечном итоге, Кудо мог лгать кому угодно, но лгать самому себе – занятие столь же бессмысленное, сколь и нерациональное. Пришлось признаться, что его – известного женолюба и ловеласа – привлекает мужчина, не просто мужчина – напарник. Осознание этого принесло некое облегчение, но вместе с тем и насущное стремление рассказать обо всем Ае, поделиться, разделить эту ношу, бремя тайны.

Кудо усмехнулся, представив лишенное эмоций лицо Фудзимии.

«Кудо, мне надоели твои пошлые шутки» или «Едзи, из тебя такой же гомосексуалист, как из Кена – оперный певец» или совсем краткое «Не смешно». А может, просто взглянет так, что захочется удавиться собственной леской. В любом случае, это навсегда проложит меж ними черту, невидимую и от того совершенно непреодолимую.

Поэтому Едзи молчал. Уже свыкнувшись с этим чувством, с этими мыслями, полными воспоминаний, с горько-сладким привкусом вожделения, он молчал, как и обо всем, важном до этого. Как молчал об Аске, не посвящая никого в странные полувоспоминания – полусны; молчал о Ной, не разделяя ни с кем своих подозрений… Молчание защищало его плотной оболочкой, становилось щитом, основой для той маски, что он привык носить.

Молчание спасало его, ограждало…

Ветер все более крепчал, и дрожь прижатого к его плечу тела Фудзимии вывела Едзи из туннеля собственных горьких размышлений. Кудо осторожно снял пиджак и накрыл им спящего Аю.

Свежий вечерний бриз с наступлением темноты все более срывался в предштормовой ветер, словно с заходом солнца ему была дарована свобода. Его порывы заставляли волны вздыматься и опадать, качая небольшое судно в колыбели пенных гребней. Ветровое стекло катера уже не защищало от ледяных брызг.

Кудо повернулся назад и, вытянув шею, попытался разглядеть, куда их несет течение. Тьма заливала пространство вокруг, словно коконом окутывая мир и хрупкое судно на двоих. Уже почти убедившись в безнадежности своих попыток, Едзи внезапно зажмурился от полоснувшего по глазам яркого луча света. Он сполз еще ниже, опасаясь, что его могут засечь прожектора поисковых судов. Но следующие несколько минут прошли в тишине, не слышалось окриков, тарахтения моторов и хриплого лая рупоров. Только луч света, шарящий по палубе, возникающий на мгновение и вновь скрадываемый темнотой.

Маяк! Конечно, как же он раньше не догадался, их несет течением к маяку. Осторожно встряхнув сонного Абиссинца, Кудо радостно ткнул себе за спину в ответ на недовольный взгляд.

***

Они успели пристать к берегу до того, как начался шторм. Первая молния разорвала мглу в тот момент, когда они сходили с катера, осветив скалистый берег и основание маяка. Цепляясь за осклизлые камни, обдирая руки об острые края валунов, разбросанных по берегу, Ая и Едзи пробирались в темноте к спасительному маяку.

Бессменный набор отмычек вкупе с мастерством Кудо спас их и на этот раз, послушно отворив дверь старого маяка.

Темнота внутри соседствовала с темнотой снаружи, но в отличие от нее, обещала кров и защиту. Каменные стены и наглухо закрытая дверь словно отрезали их от внешнего мира, оставив позади рев и завывание бури, громовые раскаты и угрожающий шум прибоя.

Едзи нащупал выключатель, и бледный свет единственной лампы осветил широкую винтовую лестницу, уходящую, наверно, на самый верх. Осторожно ступая по тронутым ржавчиной ступенькам, беглецы поднялись на несколько уровней выше, прежде чем наткнулись на небольшую комнатку, которую, очевидно, ранее занимал смотритель. С развитием новых технологий надобность в смотрителях отпала – катер с техническими работниками регулярно приходил к острову, и этого беглого осмотра хватало для дальнейшего функционирования маяка. Но, несмотря на то, что комната давно пустовала, она все же казалась достаточно обжитой: будто хозяин вышел и скоро должен вернуться. Это навязчивое чувство чужого присутствия напрягало незваных гостей, давило грузом, заставляя Белых охотников тщательно осматриваться по сторонам, не позволяя расслабиться.

Комната была совсем небольшой, удивительно как здесь могли уживаться по двое смотрителей-сменщиков. Узкое окно, за которым сейчас грозно рычала буря, какие-то цветы в широких подвесных кадках за стеклом, укрытые от непогоды небольшим карнизом, стол, два стула и стеллаж, забитый технической документацией, инструкциями, выцветшими, поблекшими, и несколькими дешевыми книгами в оборванных бумажных обложках. За стеллажом обнаружился небольшой угол, выделенный под ванну и кухню. Простая, местами проржавевшая, мойка и туристическая печь, работавшая от электричества.

В поисках чистой одежды и хоть какой-нибудь еды они обшарили всю небольшую каморку. Улов составил несколько комплектов белья и чистых хлопковых футболок, около двух десятков банок консервов и запас питьевой воды, застоявшейся, но еще пригодной к использованию. Но более всего поразила небольшая радиостанция, угнездившаяся на одной из навесных полок.

Фудзимия, забыв про вымокшую насквозь одежду, тотчас снял радиопередатчик и установил на стол, вынимая из ранца. Кудо тем временем, скинув промокшие дизайнерские тряпки, с наслаждением переодевался в сухую одежду, попутно вытирая голову найденным в закутке ванной полотенцем и молясь о том, чтобы аккумуляторы станции оказались рабочими.

Ая, наплевав на собственные неудобства, занялся настройкой небольшой бортовой радиостанции, из тех, что применялись на малокаботажных судах, в автомобилях и небольших частных самолетах. Когда он включил ее, оба напарника, затаив дыхание, ждали знакомого посвиста эфирных помех. Тишина оглушала и вышибала надежду напрочь.

Но когда долгожданный шум эфира наполнил комнату, даже Ая позволил довольной улыбке скользнуть по губам. Едзи тепло улыбнулся в ответ, позволив себе подойти ближе и, склонившись над напарником, ждать пока он настроит станцию на нужную частоту, украдкой вдыхая горький запах пропитанных озоном волос, позволяя на мгновение обжечься краешком губ о яркое пламя растрепанных прядей.

– Ничего не выходит, – Ая вновь и вновь корректировал настройку, посылая позывные в эфир, используя все запасные частоты, – они не слышат нас.

– Шторм. – Едзи успокаивающе сжал плечо напарника. – Завтра попробуем еще раз.

Ая кивнул в ответ, устало опустив руки, словно все напряжение этого дня враз навалилось на него грузом, сгибая обычно прямую до тошноты спину. Едзи подал ему полотенце и сухую одежду, отвернувшись, чтобы не смущать напарника. А вернее, чтоб не выдать внезапно охватившего его волнения от осознания того, что они тут только вдвоем, отрезанные ото всех километрами воды.

В тот момент, когда Кудо раздумывал об искушениях и способах их преодоления, сквозь помехи в наушниках прорвался знакомый высокий голос Цукиено.

– Ая… Едзи… Где вы?.. Это вы? – искаженный шумом помех, голос то пропадал, то возникал вновь. Но сомнений не было – Цукиено вышел на связь.

– Оми, Оми, – никогда Кудо не был столь рад слышать его. – Оми, нам нужна помощь… Ты слышишь?

Ая оттолкнул его, надевая наушники и высылая координаты острова.

– …житесь там… сейчас не сможем… шторм… колько дней…

Голос Оми прервался помехами и окончательно затих.

– Что? – вопросительно взглянул Едзи. – Что он сказал?

Ая снял наушники и устало потер глаза.

– Он велел ждать. Сейчас над заливом Сагами шторм. Как только это станет возможным, они сразу же прибудут. Нам надо продержаться несколько дней, – Ая нахмурил брови, вспоминая. – Если я не ошибаюсь, то вроде бы обещали, что штормить будет дня три, не больше.

Кудо тяжко вздохнул, не веря, что судьба-злодейка подкинула ему три, а то и больше, дня мучений и напряженности рядом с тем, кого он желал всем сердцем, но кто оставался так же далек от него, как и в первый день знакомства.

***

После бешеной гонки и ледяного дождя тепло и тихий сумрак небольшой комнаты расслабляли, давая ощущение покоя и безопасности. Поэтому, в спешке съев холодные консервы, Ая и Едзи расстелили нашедшиеся тут же футоны и легли спать.

За окном ревела и громыхала буря, а тут, в комнате, было тихо и спокойно, даже отголоски непогоды слабо проникали сквозь толстые стены, и только мерное тиканье старых часов убаюкивало утомленных беглецов.

Кудо вертелся, не в силах уснуть, хотя после столь насыщенного событиями дня, должен был буквально упасть замертво. Но сон, как назло, не шел. Зато лезли в голову непрошенные мысли о том, что совсем рядом, руку протяни, лежит Ая: укутался в одеяло по самый нос, хотя в комнате достаточно тепло, лишь темные пряди разбросаны по подушке. Едзи гнал от себя этот соблазн, но перед закрытыми глазами то и дело всплывали обрывки видений: Ая в вечернем костюме, с экзотически длинной серьгой в ухе; он же в длинной выцветшей футболке, мокрые алые пряди оставляют следы на вороте, Фудзимия ерошит их рукой, и ладонь его скользит по вытянутой чуть смуглой шее, заставляя Едзи судорожно сглатывать в отчаянном желании повторить этот путь губами,

Кудо вертелся из стороны в сторону – футон был жестким, а одеяло удушающе тяжелым. Наконец, не выдержав, он встал и босиком пробрался к окну. Шторм вошел в полную силу, волны бились и бесновались внизу, в тщетной попытке опрокинуть маяк в море. Цветы, которые неизвестный садовод высадил за окном, трепетали и гнулись под железным козырьком, зияя прорехами в каскаде лепестков. Курить хотелось ужасно, и Едзи неосознанно поднес пальцы к губам, глубоко вдохнув влажный воздух комнаты, в попытке сделать затяжку.

– Я говорил тебе, что пора заканчивать с этим, – пробубнил сонный голос Аи с соседнего футона. – Теперь бродишь тут…

– Цветы жалко, – невпопад ответил Едзи.

– Это не первый их шторм.

– Если доживут до завтра – занесу в комнату.

– Спи, флорист недоделанный.

Совсем необидная усмешка в голосе Аи неуловимо успокоила, и Кудо медленно поплелся на свое место, чувствуя, как усталость буквально валит с ног.

***

Утром он первым делом открыл окно. За ночь буря несколько успокоилась, но не улеглась до конца, и остро пахнущий соленым ветер резким порывом разметал карты и атлас, которые разложил на столе Фудзимия. Едзи, не обращая внимания на укоризненный взгляд напарника, перегнулся и вытащил поддон с цветами из удерживающих его металлических скоб, стараясь не повредить нежные соцветия о край железного карниза. Ая открыл было рот, но не сказав ни слова, уткнулся в карты. Впрочем, его мнение об умственных способностях и душевном состоянии Едзи Кудо не нуждалось в дополнительных комментариях. Все можно было прочесть во взгляде странных светлых глаз.

– Будешь отрабатывать двойные смены, когда вернемся, – пробормотал Ая и добавил: – Цветовод – любитель.

– Только с тобой, – жизнерадостно усмехнулся Едзи.

Сегодня утром он, казалось, находился в ладу с собой и со всем миром. Кудо и сам удивлялся своей оживленности и какой-то бесшабашности. Но это ощущение радости не пропадало. Он списывал все на удачное стечение обстоятельств – они выполнили задание, не погибли под пулями и не утонули. Чего желать еще? Но подспудно понимал, что главным было это неповторимое ощущение Аи рядом. Аи, безраздельно принадлежащего ему, его мыслям, его взглядам. Аи, иногда ухмыляющемуся в ответ на его очередную шутку. Аи, отделенного от своего долга, своего горя и своей мести толщей воды, крепостью стен и его, Едзи, желанием.

Когда Кудо закончил удобрять и рыхлить растения, придав им максимально ухоженный вид, настало время обеда. Оборвав последние сломленные ветром цветы, Едзи машинально собрал их в букет, наиболее эффектно расположив в центре уцелевшие экземпляры и, подойдя к столу, положил букет на расстеленные карты.

– Что это? – мрачно пробормотал Фудзимия. – Лилии приносят на могилу.

– Это не лилии, – возразил Едзи. – И если мертвым нужны цветы, то выжившим – тем более.

Ая выразительно хмыкнул.

– А еще им неплохо бы иногда есть, – скривился Кудо.

Ая ухмыльнулся и отодвинул карты на край стола.

Они вскрыли и разогрели консервированные бобы. Ели, стараясь не чувствовать ужасный вкус, утоляя голод, не более. Когда банки были опустошены, Кудо, жмурясь, как ленивый сытый кот, поинтересовался:

– Ну и что ты нашел на этих картах? Куда нас занесло?

Ая вновь разложил атлас и распечатки аэрофотосъемки маяка и близлежащих районов, над которыми корпел все утро. Едзи перегнулся через стол, вглядываясь в поблекшие схемы, пестревшие топографическими знаками. Атлас оказался чуть свежее и понятнее, но маяк на нем был изображен небольшим значком, и масштаб карты не позволял рассмотреть подробностей рельефа. Едзи пальцами аккуратно пригладил взлохмаченную потертость на месте сгиба, и еле смог подавить дрожь, когда соприкоснулся с руками Фудзимии. Не хватало еще, чтоб напарник заметил его состояние! Однако обжигающая близость его волос, чуть слышное дыхание рядом и тепло кожи буквально сводили с ума, заставляя сердце бешено колотиться в груди. Едзи отшатнулся и задел пресловутый букет, опрокинув его на пол. Голые безлистные стебли хрустнули под ногами. Сладковатый дурманящий аромат выделившегося молочно-белого сока разнесся по небольшой комнате. У Едзи от резкого запаха запершило в горле. Он поднял букет и, обрезав поврежденные стебли, положил его на стеллаж. Цветы и вправду были необыкновенно красивы. Похожи на лилии, но чуть мельче и необычного светло-сиреневого цвета, удивительно схожего с цветом глаз Аи. Может, они поэтому и привлекли внимание Едзи? Стебли у цветка были абсолютно голые и какие-то беззащитные, оттого казалось, что они особенно уязвимы под бешеным напором ветра. Запах выделившегося сока все еще витал в воздухе, смешиваясь с дивным чуть горчившим ароматом самого цветка. Этот цветочный запах притягивал Едзи, как валериана кота, заставляя вновь и вновь возвращаться к стеллажу, глубоко вдыхая терпкий аромат.

– Едзи, – негромко позвал Ая, – ты помнишь, года два назад в префектуре Канагава расследовали убийство смотрителя? Об этом еще писали все газеты.

Кудо отвлекся от притягательного аромата и, нахмурив брови, уточнил:

– Убийство при невыясненных обстоятельствах? Когда обвинили второго напарника? Помню, громкое было дело.

Ая утверждающе кивнул.

– Ну, так я сразу сказал, что парни просто что-то не поделили между собой. Не понимаю, почему подозреваемого отпустили.

– За недостаточностью улик, – пожал плечами Ая.

– О каких уликах можно говорить. – Едзи подошел ближе, оперся бедрами о стол и скрестил руки на груди. – Посуди сам. Смотрителя нашли мертвым, так? Констатировали смерть от удушья. Его напарник уехал в город, так? Вернулся с техниками и нашел его мертвым, верно? Он жил на маяке с напарником. Только вдвоем. Понимаешь? Больше просто некому!

– Но свидетели утверждали, что он весь день провел на берегу, в ожидании катера.

– Значит, он сделал это раньше.

– Тогда не стыкуется время смерти.

– Значит, время определили неверно.

Ая покачал головой.

– Что ты хочешь сказать? По-твоему, кто его убил? Призрак? – Едзи насмешливо фыркнул.

Ая остался серьезен.

– Мы многого не знаем об этом мире, Едзи.

– О, славно. Теперь ты утверждаешь, что во всем виноват полтергейст. Ая, если бы неупокоенные души могли мстить, у нас не осталось бы работы.

Ая помрачнел и ничего не ответил.

– Ну, ладно, – Кудо предпочел бы не напоминать о том, что собрало их всех вместе: ни о Вайсс, ни о долге. Это утро принадлежало другой жизни, которая могла бы у них быть.

– Так к чему ты завел этот разговор? – поинтересовался он.

– Это тот самый маяк, – как всегда холодно обронил Фудзимия.

Едзи сел, на пару сантиметров промахнувшись мимо стула.

***

Перекусив опостылевшими уже консервами, Ая вновь включил радиостанцию, пытаясь поймать нужную волну, чтоб узнать прогноз на ближайшие дни. Вторые сутки подходили к концу, а шторм и не думал стихать. Напротив, казалось, буря становилась все сильнее. Огромные валы накатывали на берег, обдавая маяк тоннами соленой воды, пенные брызги касались окна комнаты, в которой укрылись Вайсс. Казалось, буря не собирается отпускать своих пленников, надежно запертых в гулкой башне.

Ая упрямо крутил ручки настройки, чуть нахмурив тонкие брови в попытках прорваться, услышать хоть что-нибудь сквозь частый шум помех. Один раз его даже угораздило нарваться на полицейскую волну, и эфир буквально взорвался резкими выкриками и командами. Судя по всему, в одном из спальных районов произошло убийство, и теперь полиция стягивала силы для ограждения района и поимки преступника. Точно разобраться в этой мешанине хрипов и выкриков не удалось, да и сигнал заметно ослаб, но этот случай вернул мысли Едзи к тому преступлению, о котором они говорили с Аей днем.

«Мы многого не знаем об этом мире, Едзи». Чушь какая! Неужели он вправду считает, что убийство было совершенно не смотрителем? А кем тогда? Призраком? Нет, ходит много разных легенд, конечно, но кто всерьез поверит в эту потустороннюю ерунду. Или Ая имел ввиду что-то другое? С ним никогда нельзя быть уверенным. Иногда его слова и задумчивые фразы имели не один и не два, а гораздо более смыслов, каждый из которых раскрывался Кудо много позже сказанного. И это странным образом не раздражало, а лишь придавало ему привлекательности в глазах Едзи.

Ая снял наушники и устало потер виски. Кудо волевым усилием направил свои мысли в нужное русло и решил уточнить:

– Так что, по-твоему, произошло с этими смотрителями?

Ая пожал плечами.

– Кто знает. Мне известны лишь некоторые факты, не вошедшие в газеты.

– Какие?

– Например, то, что смотритель умер от отека легких.

– Подожди. Но ведь в газетах точно писали, что он был задушен. На шее даже остались синяки…

– Отпечатки пальцев принадлежали усопшему.

– То есть, он задушил сам себя?

– Выходит, так.

Ая вновь надел наушники и принялся крутить ручки настройки, а Едзи в растерянности откинулся на спинку стула.

В свете последних высказываний Аи, версия с призраком выглядела все более реальной. Кудо попытался подобрать иное логическое объяснение, которое связывало бы все факты в стройную цепочку, но не находил. В самом деле, ну не стал бы убийца так старательно прижимать руки к горлу жертвы, чтобы навести полицию на ложный след. Едзи никогда не слышал о таком странном способе убийства. И, кроме того, при удушении оказывается поврежденной гортань и трахея, уж об этом Кудо мог судить профессионально, а смотритель умер от отека легких. Это совершенно выбивало почву из-под ног. Зато версия с призраком ложилась в эти факты идеально. Он представил себе картину, в которой несчастный смотритель пытается расцепить на горле незримые пальцы, но только ранит сам себя, каждый раз проходя руками сквозь них. К тому же в одном из популярных журналов он читал, что плоть призрака есть некая энергетическая субстанция, способная воздействовать на тело людей на расстоянии. Вроде бы даже выступали очевидцы, которые сами подверглись такому воздействию.

Вслед за этим пришли его собственные воспоминания об Аске, его полусны-полукошмары, видения на грани сна и реальности. В них Аска говорила с ним, хотя грудь ее была навылет пробита пулями.

Едзи вспомнил старую легенду, слышанную им однажды от Кена. О женщине, что, не вынеся измены любимого, срезала свои прекрасные волосы и бросилась с моста. А на утро неверный супруг и его любовница были найдены задушенными в своей постели. Поговаривали, что срезанные волосы женщины стали орудием мести.

Едзи вдруг стало как-то холодно и неуютно в маленькой комнате. Ая перестал терзать рацию, устроившись с одной из книг за столом, и в наступившей тишине скрип и стоны осаждаемого бурей маяка стали походить на неведомые голоса. Таинственный говор океана становился все явственнее, все громче, напоминая отдаленный гул многоголосой толпы, но когда наступала тишина, до слуха Кудо долетали какие-то глубокие, тяжелые вздохи, сдавленные рыдания, – потом вновь грохот бесконечных сражений. В эти периоды краткого затишья он невольно напрягал слух, стараясь четче разобрать звуки, и в то же время, страшась этого.

Лампочка, освещавшая комнату, пару раз мигнула и погасла, оставив напарников в полной темноте. Ая со вздохом отложил книгу и, встав, обратился к Едзи:

– Посмотри на стеллаже, где-то там я видел фонарь.

Едзи потянулся к стеллажу, пытаясь вслепую нашарить небольшой пластиковый фонарик. Под руками перекатывались тугие рулоны свернутых карт, корешки книг и склизкие, как щупальца осьминога, листы распечаток. Скользя руками по полкам, чертыхаясь от безуспешных попыток нащупать искомое, Едзи вслушивался в тишину. Ая молчал, и уже казалось, что в комнате нет никого, что Фудзимия, в лучших традициях голливудских хорроров, исчез, похищенный в темноте неизвестной силой. Наконец фонарь был найден, и Едзи торопливо включил его, боясь не найти напарника, боясь остаться один наедине с тем неизвестным, что таилось в темноте старого маяка.

К счастью, луч света высветил яркие пряди и знакомое хмурое лицо, отбрасывая на него тени, придавая гротескную неестественность маски.

– Пойдем, – Ая протянул руку за фонариком, – внизу, среди инструментов, я видел запас лампочек.

– Надеюсь, там можно будет разжиться вторым фонарем, – пробормотал Едзи, внутренне содрогаясь при мысли о спуске в темноту нижних ярусов маяка. Это походило на путешествие во чреве огромной рыбины. Без надежды на выход.

По винтовой лестнице они спускались друг за другом, подсвечивая дорогу карманным фонарем. Ая шел впереди и, когда он скрывался за очередным поворотом, путеводная нить света на миг пропадала из поля зрения Едзи, оставляя его в темноте, наедине с шорохами и стонами, заставляя ускорять шаг в попытке нагнать напарника.

Ближе к подножию маяка стало заметно холодать, и Едзи судорожно запахнул пиджак на груди. Он чувствовал себя неважно. С той поры как он оказался под сводами старого маяка, что-то было не так, кружилась голова, в горле першило, а грудь словно стягивал невидимый обруч. Он старался не показать свою слабость Ае. Всего лишь простуда, и удивляться нечему – сначала погоня, потом ветер и дождь, под которым они промокли до нитки. Эта болезнь так не вовремя. Едзи не выдержал и закашлялся, стараясь приглушить звук полой пиджака. Гулкое эхо многократно отразилось от стен маяка, заметалось, затерявшись где-то в вышине. Ая удивленно обернулся и, направив луч света на напарника, внимательно пригляделся к нему. Кудо махнул рукой, досадуя на свою несдержанность. Меньше всего ему сейчас хотелось слышать упреки от Аи.

Спустившись вниз, они свернули в небольшой закуток, примеченный Абиссинцем в самом начале. Там был сложен хозяйственный инвентарь и инструмент. Луч фонарика рыскал по комнате, высвечивая окованные углы ящиков и отражаясь от металлических деталей. Неяркий отблеск стекла привлек внимание Едзи, и он оказался обладателем пары фонарей помощнее. Разделив находку, напарники быстро обнаружили искомое и поспешили подняться в комнату. Обратный путь не вызвал у Едзи опаски, может быть потому, что в его руке чувствовалась тяжесть фонаря, а мощный сноп света рассеивал темноту далеко впереди.

Однако их ждало разочарование. Лампочка, вставленная на место сгоревшей, не работала.

– Скорее всего, проблемы с проводкой, – заметил Кудо и тут же зашелся хриплым удушающим кашлем.

Ая мгновенно подскочил к нему, с тревогой вглядываясь в лицо напарника.

– Обычная простуда, ничего страшного, – замахал руками Едзи, вынужденный признать очевидное.

Прохладная ладонь коснулась его лба.

– Странно, температуры почти нет. Подожди, где-то здесь я видел аптечку.

– На кухне, – прохрипел Едзи и вновь закашлялся.

Луч света, отмечавший присутствие Аи в темноте, метнулся по сторонам, и вслед за этим Кудо услышал стук подошв и грохот передвигаемой посуды на полках. Спустя минуту, Ая, зажав фонарик в зубах, рассматривал содержимое аптечки. Судя по резким, раздраженным движениям, искомого лекарства в ней не было. Он, чертыхаясь, захлопнул крышку и поставил аптечку на одну из навесных полок. Едзи следил за его размытым в темноте силуэтом, за кругом света от фонаря, летавшего по стенам, словно ночная бабочка, и ощущал странное удовлетворение от беспокойства Фудзимии. Словно эта тревога за его здоровье как-то выделяла Едзи, делала его более заметным, более важным для Аи, нежели просто еще один член команды. Тепло, зарождавшееся внутри от подобных мыслей, примиряло с темнотой и холодом вокруг.

Не найдя подходящего лекарства, Ая, судя по шуму в закутке кухни, намерен был согреть Кудо горячим чаем. Хотя Едзи, несомненно, предпочел бы несколько иной метод, включающей активное участие в процессе согревания самого Фудзимии.

Горячий, в меру сладкий чай, расслабил сведенное спазмом горло и унял раздражающий кашель.

Ая тем временем расстелил футоны, подвинув их как можно ближе друг к другу. На вопрос Кудо он, отвернувшись, ответил:

– Ты весь дрожишь. Нужно согреть.

Сердце Едзи стучало так, словно пыталось вырваться из грудной клетки и поискать себе другого хозяина. На самом деле легкий озноб, который беспокоил его в самом начале, давно прошел, но будь он проклят, если признается в этом Фудзимии. Едзи влезал под одеяла осторожно, словно в постели притаилась ядовитая змея. Он замер, не решаясь двинуться, тщетно пытаясь увидеть в человеке, лежавшем рядом, только напарника. Руки и ноги казались длинными неудобными щупальцами огромного осьминога, которые мешались и раздражали своей неповоротливостью. Он вновь зашелся кашлем, заглушая звук подушкой, в тщетной попытке не привлекать к себе внимания.

– Едзи! – раздраженный голос Аи заставил Кудо подпрыгнуть на месте. – Мне что, силой тебя греть?

– Хотел бы я на это посмотреть! – нервно усмехнулся Едзи, совершенно не уверенный в том, что в число многочисленных талантов напарника не входит чтение мыслей.

Он придвинулся ближе, прижался к спине Аи, обтянутой тонкой хлопковой футболкой, осторожно положил руку ему на бедро и тут же стушевался, убрал за спину. Сердце частило так, словно он бежал стометровку. Все тело словно закаменело, руки отказывались повиноваться, стремясь прижать, присвоить тепло лежащего рядом человека. Кудо сжал пальцы в кулак, не в силах справится с разыгравшимся воображением. Кровь бешено пульсировала в висках. Что делать, когда твои мечты – самые сокровенные, потаенные – становятся реальностью?

Прежде, чем он успел понять, мечта Едзи повернула голову и низким сонным голосом пробормотала:

– Кудо, придурок, кого здесь стесняться?

И Ая решительно взял его за руку, подвинув вплотную к себе. Пальцами Едзи чувствовал плоский твердый живот, и его бросало в жар от мысли, что, стоит ему сдвинуть ладонь чуть ниже, и уже некуда будет отступать, нечем будет оправдываться – только сделать его своим. Он позволил руке еле ощутимо соскользнуть. Дыхание срывалось, пальцы чуть подрагивали, стоявший колом член причинял боль.

– Кудо, что ты там прячешь? – недовольно пробормотал засыпающий Фудзимия.

Едзи вздрогнул и отодвинулся подальше. Неприлично тыкаться стояком в бедро человека.

– Ааа…эээ… Это фонарик, да… Я, знаешь ли, не люблю темноту…

И он, демонстративно положив фонарь у изголовья, неслышно вздохнул.

***

В другое время, в той жизни, где он был Белым охотником, темнота была его другом, верным союзником, незримой провожатой. Но здесь она таила угрозу такую, от которой не защитит ни бросок лески, ни удар катаны.

И даже сейчас, когда за окном неяркое солнце еле пробивалось сквозь тучи, когда моросящий дождь стучал в окно, Едзи знал, чувствовал, что угроза не миновала, она лишь отступила, затаилась, чтобы вновь напомнить о себе в самый неожиданный момент.

Вчера ночью, лежа рядом с мирно спящим Аей, он, как никогда остро, ощущал эту опасность, смыкающую кольцо вокруг них. Кудо выматывало ожидание, неизвестность – странный и наверняка страшный враг, против которого бессильно обычное оружие.

Пытаясь отвлечься, выбросить из головы все мысли об опасности, Кудо вновь занялся цветами. Его простуда не проходила, напротив, раздирающий горло кашель мучил его теперь постоянно. Ая с тревогой наблюдал за ним, готовый в любой момент предложить свою помощь.

– Что читаешь? – Едзи увидел новую книгу в руках у Аи.

– Садоводство для чайников, – усмешка не могла скрыть тревоги.

– Для чайников? – переспросил Едзи. – Тебе пора выходить на новый уровень, – улыбнулся он и поинтересовался: – А о нашем там ничего нет?

Едзи кивнул на растение, чьи цветки под его неусыпной заботой расцвели и на всю комнату источали горьковатый аромат.

– Я посмотрю, – Ая согласно кивнул.

Едзи знал, что выглядит не лучшим образом, и чувствовал он себя соответственно. В горле словно застрял комок ваты, откашливаться не получалось. Горячий чай, который без конца готовил для него Фудзимия, лишь на короткое время снимал болезненные ощущения.

– И все-таки мне не дает покоя мысль о том убийстве. – Едзи задумчиво рыхлил землю в поддоне.

Ая поднял на него вопрошающий взгляд.

– Факты никак не связываются в единое целое, – пояснил Кудо. – Они жили здесь вдвоем, как мы сейчас. Рано утром один из них уехал на материк. А по возвращении нашел второго мертвым. Напрашиваются два очевидных вывода – либо он сам совершил преступление, либо был кто-то третий.

– Кто? – резковато спросил Ая. – Посмотри в окно. Этот остров размером с обеденный стол, здесь даже птицы не вьют гнезд. Где, по-твоему, мог спрятаться этот третий? Под водой? В потайном гроте?

– На маяке? – Едзи высказал, наконец, мучавшую его мысль.

– На маяке? – эхом повторил Ая. Подумав, отрицательно покачал головой: – Здесь просто нет для этого места. Ты же сам видел, в кладовой мы еле могли развернуться.

Едзи молча посмотрел на потолок.

– Там? – палец Фудзимии указывал вверх.

– Почему бы и нет? – осторожно спросил Кудо.

Ая вновь покачал головой.

– Я был там. Фонарь занимает всю комнату, свет ослепляет. Никто не выдержал бы долго. Хотя там есть что-то вроде небольшого балкона, скорее даже выступ на самом краю. Но ты же сам видел, какие тут бури. Нет, там никто бы не выжил.

– Если бы…

Кудо замолчал. Ая испытующе глядел на него.

– Если бы?.. – эхом повторил он.

– Если бы уже не был мертв. – Последние слова Едзи произнес хриплым шепотом.

Вот что в Ае нравилось Кудо больше всего, так это нестандартность реакции. Кто-то другой рассмеялся бы или попросил не шутить так. Только не Ая. Он совершенно спокойно обдумал его версию и вынес вердикт:

– Вряд ли.

– Но послушай… – Едзи хотел было рассказать ему о своих выводах, но его скрутил приступ жестокого кашля.

Фудзимия моментально оказался возле него, поддерживая и слегка поглаживая по плечам. Обессиленный, Едзи откинулся назад, прильнув спиной к груди сидящего рядом с ним на полу Абиссинца.

До самого вечера у них не было возможности поговорить – приступы следовали один за другим. И Едзи все больше убеждался во вмешательстве некой неблагожелательной силы. Он пытался сказать Ае об опасности, но тот и слова ему не давал вымолвить: поил чаем и советовал беречь голос. Едзи раздражался еще больше от невозможности высказать свои догадки, от упрямства Аи, от бессилия что-либо изменить. Под конец он заснул, утомленный выматывающим кашлем, оставив Аю изучать книгу по садоводству под светом ручного фонаря. За окном стемнело, и небо вновь рвали молнии. Шторм и не думал стихать, напротив, казалось, только вошел в полную силу.

***

Едзи вновь спускался по шаткой винтовой лестнице старого маяка. Вниз, в темноту. Фонаря у него не было, а мрак, заполнявший нижний ярус, не собирался рассеиваться. Он осторожно переступал и, подойдя ближе, понял, что не видит последних ступеней под ногами. Мгла скрывала все, затапливая основание лестницы. Едзи кожей чувствовал опасность, предостерегающую его там, но что-то заставляло спускаться по лестнице все ниже, в темноту. Сердце гулко стучало в груди, и его шум был единственным звуком в этом безмолвии.

Он дошел до конца лестницы. На последней ступени, согнувшись, сидела Аска. Едзи успел заметить несколько опаленных дырок на ее кофте, прежде чем она повернулась к нему.

– Зачем?

Голоса не было слышно, но Кудо прочел слово по губам.

– Не оставляй меня!

Он протянул к ней руку, но Аска растаяла серой дымкой. В тот же миг, словно ее исчезновение послужило сигналом, мгла у ног Едзи закрутилась, поднимаясь все выше, сдавливая щиколотки, колени, бедра. Пока не добралась до груди, стянув ее, словно стальным обручем. Кудо упал на пол, дышать удавалось через раз. Он открывал рот, словно рыба, лишенная воды, но воздух не поступал в легкие. Едзи запаниковал и открыл глаза.

– Едзи, Едзи! – голос Аи звал его, но в темноте он не мог увидеть друга, только пляшущее пятно света где-то на периферии зрения.

Ледяные руки вдруг сжали его горло, не давая глотнуть воздух. Он схватил их, пытаясь отвести от себя, но не смог ухватить, проходил насквозь, раздирая себе гортань скрюченными пальцами.

Кудо выгнулся дугой, пытаясь сбросить противника с себя, но не ощутил тяжести тела сверху. Если бы можно было ударить, сбросить душителя, но его противником был призрак.

Едзи хотел было крикнуть, предупредить Аю, но вместо этого лишь сипло хрипел, извиваясь под ледяной хваткой.

Сердце гулко стучало в ушах, и сквозь этого грохот он слышал голос Аи:

– Едзи, мать твою, не смей мне тут умирать!

Он хотел было сказать, что не собирается сдаваться, но вместо слов послышался лишь натужный хрип. Он не мог умереть вот так, не признавшись Ае. Едзи вновь и вновь пытался отодрать руки призрака от шеи, но воздуха катастрофически не хватало, с каждой минутой он слабел, сознание мутилось, перед глазами стояла пелена. Сквозь нее он видел только яркое пятно света, мечущееся по стенам, и даже крики Аи с трудом пробивались сквозь затухающее сознание, словно через слой ваты.

Едзи в панике дернулся, но хватка на шее не ослабла. У него почти не осталось сил сопротивляться, и последним усилием он протянул руку к Ае, пытаясь коснуться его.

Алые волосы полыхнули перед глазами, и Кудо, на долю мгновения забывая о мешающей дышать тяжести, потянулся к ним. Он почти знал, что умрет, только хотел в последний раз...

– Ая...

Едзи пытался сказать напоследок о своей любви, но сознание меркло и уплывало. Он почувствовал, как что-то кольнуло в руку, и тьма поглотила его.

***

Солнечные лучи потоками лились на воду и скалы. Яркая синь неба резала глаз, отражаясь в ослепительной белизне облаков.

Этот слепящий свет и разбудил Едзи.

– Оми, черт побери, задерни шторы…

Едзи заслонился рукой от бьющего в глаза света и сел. Рядом на полу, опираясь о стену, устроился Фудзимия, а жестковатая подушка, на которой спал Кудо, оказалась его коленями.

– Доброе утро, – мягко произнес Ая и потянулся, выпрямляя руки и ноги.

– Ага, – машинально кивнул Едзи и осмотрелся. – Где мы?

– Там, где жил твой призрак, – усмехнулся Ая.

События прошлой ночи внезапно нахлынули на Кудо, давя воспоминаниями. Он коснулся шеи, кожа на ней саднила и болела. В памяти всплыло все: его борьба, и признание, которое он так и не произнес, и ледяное прикосновение невидимых рук. Как, черт побери, он мог остаться живым после этого?

Кудо оглянулся вокруг, ища ответы на свои вопросы. Ослепительный свет ударил ему по глазам, и Едзи, вскрикнув, зажмурился. Он попытался взглянуть на Аю, но перед глазами плясали черные пятна, и он снова зажмурился.

– Осторожно, – Ая накинул ему на плечи сползшее одеяло, – мы на самом верху.

Дождавшись, когда пропадет мельтешащая карусель под веками, Едзи осторожно приоткрыл глаза. Они находились на небольшом выступе, расположенном чуть впереди действующей лампы маяка. С этой площадки открывался вид на весь остров. И теперь, когда буря прошла, ничто не напоминало о бушевавшем три дня шторме. Море вновь стало притягательно спокойным, заиграв под яркими лучами всеми оттенками синего и зеленого. Небо над ним казалось бездонной чашей, утопающей в ослепительном сиянии солнца. Не осталось и намека на неистовство стихий, как будто кто-то смог усмирить дикого зверя, ставшего теперь ласковым и спокойным.

Кудо вопросительно взглянул в сияющие глаза напарника и хрипло произнес:

– А где призрак?

Ая улыбнулся и, встав, помог Кудо подняться на ноги. Едзи уставился на напарника. Что-то необычное происходило между ними. Эти улыбки и взгляды, и неожиданная теплота заботы. Неужели Ая испугался за него? Значит ли это, что он дорожит им? Не как напарником, а как? Как другом? Как близким человеком? Или… А как же тогда вечные упреки и насмешки? Едзи вспомнил, сколько раз Ая позволял себе кричать на него. Как в тот раз, на катере. Может ли быть, что он сорвался? Все это походило на сон, на сбывшуюся мечту. А потому просто не могло быть правдой. Поправив сползающее с плеч одеяло, Едзи смог дойти до края выступа.

– Вот там, – Ая указал рукой на что-то, белевшее среди прибрежных камней.

Кудо сощурился, всматриваясь, и отпрянул, повернувшись к нему.

На камнях лежали цветы изломанные, растерзанные. Те самые, за которыми ухаживал Едзи. Ая, похоже, просто вышвырнул их из окна. Осколки сломанного поддона белели на солнце, словно кости неведомого животного.

– Зачем? – только и смог произнести он.

– Позволь представить тебе истинного убийцу смотрителя, – Фудзимия без улыбки махнул рукой в сторону погибших цветов. – И того призрака, что чуть не погубил тебя.

На последних словах его лицо помрачнело, а голос понизился.

Кудо непонимающе смотрел на напарника. Что происходит? Ая волнуется, Ая переживает… Само по себе это было событием. Но Ая, переживающий за него… Может ли быть такое?

Фудзимия вновь приобнял его и помог дойти до угла, в котором они сидели до этого.

Едзи пробормотал:

– Может ты уже объяснишь мне в чем дело.

Ая прикрыл глаза и процитировал:

«Amaryllis belladonna, иначе называемый «Поцелуй Афродиты». Родина растения Южная Африка. Цветки имеют розовую или сиреневую окраску, строением напоминают лилию.

Амариллис довольно опасен при разведении в закрытом помещении. Луковицы и сок растения содержат сильнейшие аллергены».

– Аллергены? – Кудо, казалось, не верил ушам. – Так это всего лишь аллергия?!

– Всего лишь?! – возмутился Ая. – Эта «всего лишь» аллергия чуть не забрала тебя у ме… чуть не убила тебя.

Эта оговорка заставила сердце Едзи пропустить удар. Но лицо Аи, по-прежнему, не отражало эмоций.

– А как же призрак? – несколько разочаровано протянул Кудо.

– Он здесь, – Ая коснулся его лба и, не удержавшись, провел ладонью по светлым волосам.

Едзи недоверчиво улыбнулся, потянувшись за ласкающей рукой. Так непривычно, почти пугающе было ощущать прикосновение этих тонких, холодных пальцев. И кто сказал, что это не страшно, когда начинают сбываться самые сокровенные твои мечты?

Потом, спохватившись, он спросил:

– А как ты меня спас? И что мы делаем здесь? И как, черт возьми, ты узнал все это?

Ая улыбнулся, ввергнув Едзи в состояние, близкое к нирване, и пояснил:

– В аптечке лежали антигистамины. Причем в большом количестве. Я подумал, что они, должно быть, принадлежали смотрителю. А вспомнив, как один из них умер, просто сопоставил факты. Кстати, именно они спасли тебе жизнь. Когда ты затих после укола, я решил отнести тебя на свежий воздух, подумав, что тебе небезопасно находиться в той комнате. За окном лил проливной дождь, а здесь все-таки есть сухой уголок.

– Это все?

– Ну, да…

– И ты волок меня, спящего, сюда, наверх? Сам?

– Ну, да…

От искреннего, какого-то глупого счастья заломило в груди, почти до дрожи сдавило ребра, мешая вздохнуть.

– М-да, – Едзи, счастливо улыбаясь, облокотился на подставленное плечо Фудзимии, – наверно в бессознанке я чертовски привлекателен.

Ая усмехнулся. И тогда Кудо решил рискнуть.

– Тот цветок… Как он назывался, ты говорил?

– Поцелуй Афродиты.

– Знаешь, к черту Афродиту. А вот от твоего поцелуя я бы не отказался.

Еджи замер, почти затаив дыхание и ожидая возможного наказания за собственную дерзость. Поверить в то, что, возможно, он не безразличен холодному Абиссинцу, было немного сложно. Особенно после упорной борьбы со всякой надеждой. Но Ая только хмыкнул неразборчиво и наклонился, мазнув по лицу длинными прядями... а целоваться с ним было совершенно потрясающе.

Людям гораздо удобнее живется в мире, где все подчиняется законам, в которые они верят. А когда что-то нарушает привычный порядок вещей – вот тогда-то они и начинают сходить с ума.

Если осмотреться, то кто из нас не сдвинулся? Наги все свои деньги тратит в интернет-магазинах на никому, кроме него, не нужные гаджеты. Шульдих – адреналиновый наркоман, для него любая перестрелка – всего лишь игра, и чем рискованнее, тем лучше. Кроуфорд помешан на Шульдихе. Вайсс зациклились на своем прошлом и не понимают, что Критикер этим вовсю пользуются, заставляя их вспоминать снова и снова.


Недавно Шульдих с Кроуфордом завели моду спорить до хрипоты о чем угодно на повышенных тонах. Вроде как напряжение снимают. Заказов у нас в последнее время слишком мало, да там и не оторвешься особо – сплошь сопровождение на приемах и никаких убийств. Я могу понять Кроуфорда (Шульдиха я предпочитаю не понимать, мне еще дорог мой рассудок), расслабляться надо всем. Но не за мой же счет! Наги вон хорошо, уткнется в свой компьютер – и все, пропащий член общества, ничего не видит и не слышит. А мне как быть, спрашивается?

Но я придумал, что с этим делать. Я грызу нож, провоцируя у себя приступ безумия, впадаю в священную ярость, и Наги запирает меня в подвале. Висеть там не очень удобно, зато тихо, а тишина и спокойствие, по-моему, стоят легкого дискомфорта и крови, прилившей к голове. Мне кажется, Наги понимает, что я поступаю так нарочно, но Кроуфорду он о своих догадках ничего не говорит. Умный мальчик, далеко пойдет, если не спятит раньше времени рядом с этими двумя.

Иногда мне везет: порой Кроуфорд и Шульдих настолько увлечены друг другом, что мне удается незамеченным выскользнуть ненадолго из нашего дома. Наги наверняка знает и об этом, но тоже молчит. Удивительно, как Шульдих до сих пор не рассекретил наш маленький тандем.

Каждый раз, когда я выхожу из дома, я кидаю монетку, чтобы решить, чем заняться. Если выпадает аверс – я иду упражняться в каллиграфии, вырезая буквы острием ножа по чужой коже. А если реверс – играю в обычного человека, пью кофе и читаю газеты, сидя в кафе или парке. Конечно, с моими шрамами сложно выглядеть, как все, но так интереснее. Монетки я добываю у прохожих: мне не нужно даже доставать ножи, они сами отдают свои кошельки, как только я прошу их об этом. Но я все равно достаю ножи – мне нравится их завораживающий блеск и реакция, которую они вызывают у людишек.


Сегодня мне выпала игра в обычного человека. Мне хочется крови, но я не спорю с монеткой, порядок есть порядок. Когда просто делаешь, что хочешь, не подчиняясь никаким правилам, это быстро надоедает, а я не люблю скуку.

На улице слишком тепло, чтобы торчать в кафе, и я ищу подходящий парк. Японские парки забавны. Большинство из них усеяно неправильной формы булыжниками, среди которых торчит чахлое деревце, и это все гордо называется «сад камней». Раньше я думал, что булыжники там расположены в определенном порядке, вроде друидских календарей, но эти композиции не имеют ничего общего с тем же Стоунхенджем, а это скучно. Так что я чаще всего бываю в одном из немногих парков европейского образца: с нормальными деревьями, клумбами, фонтанчиками, скамейками вокруг них и, мать их, ручными голубями, а самое главное – без дурацких камней.

Но сегодня мое любимое место возле самого высокого фонтана занято. На скамейке сидит непримечательный японец и бросает на землю хлебные крошки, отщипывая по кусочку от сдобной булки, возле его ног суетится целая стая жирных нахальных птиц. Все они в панике разлетаются, когда я подхожу ближе, и правильно делают. Я твердо намерен посидеть именно здесь, так что япошка тоже должен куда-нибудь смыться, как только увидит меня, в этом я не сомневаюсь. Все они стремятся скрыться с моих глаз при встрече, презренная раса трусливых карликов. Все, кроме Наги, но тот – исключение… Впрочем, как оказалось, не единственное.


Парень поворачивается ко мне, и я мгновенно узнаю его. Один из Вайсс, футболист со стальными когтями. Дружелюбно улыбаюсь, представляя, какой эффект это на него произведет, и не ошибаюсь в своих прогнозах. Я вообще редко ошибаюсь в людях: когда твои мозги устроены чуть иначе, чем у всех, это получается само собой.

– Ты… Ты следил за мной! – он вскакивает, гневно глядя на меня. В его голосе – вызов и надежда на драку.

– Делать мне больше нечего, – пренебрежительно пожимаю плечами, усаживаюсь на скамейку и вытягиваю ноги. – Санродзин уничтожены, и вы нам больше не нужны.

Он выглядит разочарованным. Обломись, Хидака, и поумерь свое эго, мир не вертится вокруг Вайсс. Я закладываю руки за голову и закрываю глаз, демонстрируя, что разговор окончен. Я до сих пор не намерен его убивать.

А он стоит, бессильно сжимая и разжимая кулаки, жалея, что с ним нет ни его верного багнака, ни не менее верных друзей. Я наблюдаю за ним сквозь ресницы.

– Тогда что ты здесь делаешь? – решается он на вопрос.

Лениво меряю его взглядом с головы до ног, автоматически отмечая широкие плечи и узкие поджарые бедра.

– Социализируюсь. – Наверное, мою игру в обычного человека можно и так назвать. – К тому же, тут сравнительно тихо, а то Шульдих и Кроуфорд так орут друг на друга, что дольше часа это сложно выдержать даже мне. Так что я часто сюда хожу. – Тут я даже не кривлю душой.

– И ты не собираешься меня убивать? – уточняет он удрученно.

Хм, я думал, что он уже задал свой самый дурацкий вопрос, но у этого парня большой потенциал. Я не вижу смысла отвечать, вместо этого задираю голову и пялюсь в убийственно-голубое небо, испещренное темными тушками местных голубей. Конечно, я не Шульдих, но даже я вижу мысли Хидаки насквозь: ему до смерти интересно, что я здесь делаю «на самом деле», а еще он отчего-то ужасно не хочет возвращаться в «Конеко» к остальным котятам.

– Садись. Я не кусаюсь. – Надо быть дружелюбнее и терпимее к людям, думаю я и приглашающе хлопаю ладонью по нагретому солнцем дереву скамьи.

Он продолжает сверлить меня подозрительным взглядом, но любопытство пересиливает инстинкт самосохранения, и он с опаской присаживается с краю, напряженный как струна и готовый в любую минуту вскочить. Привет, порванный шаблон: да, Хидака, можно сидеть рядом с бывшим противником и мирно пялиться на фонтаны.

– Так значит, Кроуфорд и Шульдих тоже собачатся… – задумчиво произносит он и тут же прикусывает язык.

– Тоже? А у вас кто? – интересуюсь нейтральным тоном.

– Да так, – он машет рукой, жалея о сорвавшейся фразе.

– Нам уже нечего делить, так что можешь и рассказать, – у меня возникает желание… посплетничать? С одним из Вайсс? Определенно, день задался.

– Ты убил Оку! – вскидывается Хидака. Интересно, мне когда-нибудь перестанут это припоминать все, кому не лень?

– Она даже не была твоей подружкой. И я целился не в нее, – раздраженно вздыхаю. Если бы я так долго помнил все обиды, давно бы уже свихнулся. По-настоящему свихнулся, я имею в виду. – И вообще, это все в прошлом. Ты ведь тоже убил своего друга?

– Это другое.

Чушь. Убийство – всегда убийство, хотя я не вижу ничего ужасного в сокращении людского поголовья. А про тот случай нам рассказывал Шульдих, давясь смехом, когда мы изучали личные дела Вайсс. Я же говорю, они все психи, я им и в подметки не гожусь в умении трахать себе мозг.

Хидака долго молчит, что-то взвешивая в уме, а потом машет рукой:

– Ладно. В прошлом. Объявим на сегодня перемирие.

«Объявим»? Я никому ничего не объявлял, так что пусть Хидака говорит за себя. Но он все равно принял верное решение; может, он не так безнадежен, как остальные Вайсс.

– Теперь-то расскажешь, что тебя выгнало из дома?

Не то чтобы я на самом деле хочу это знать, но мне нужно соответствовать роли. Аверс-реверс, таков порядок.

– Ая и Ёдзи, – мрачно говорит Хидака. Я так и думал. – Они никак не могут договориться, чья точка зрения правильнее.

– То есть? – Я отвлекаюсь на летящую бабочку. Схватить бы ее, смять хрупкие крылья, раздавить хитиновую грудину…

– Ну, точка зрения на жизнь. Ёдзи считает, что она нужна, чтобы получать удовольствие, а Ая все еще казнит себя за прошлое… Впрочем, ты не поймешь.

Как знакомо. Вспоминаю гедониста Шульдиха – мельком вспоминаю, чтобы он не засек мои мысли о нем. Кроуфорд искренне пытается о нем заботиться, на свой манер, и от их столкновений летят искры, гаснущие только в постели.

– Они спят друг с другом, твои Ая и Ёдзи?

– Нет, конечно же, – на лице Хидаки читается недоумение пополам с отвращением. Пф.

– Так пусть уже трахнутся и живут спокойно, перестав все усложнять. – Я не собираюсь помогать Вайсс устроить личную жизнь, но от замечания удержаться не могу, да и не хочу.

– Для тебя все просто, – хмыкает он. – Но ведь жизнь не сводится к одному сексу.

– Конечно, нет. Миром правят три «С»: секс, сила и смерть.

– Ая бы с тобой поспорил… Если бы не убил в первую же секунду, – усмехается Хидака. Стоило ему свыкнуться с мыслью, что мы уже вроде как не враги, как он расслабился. Скорее всего, он воспринимает меня сейчас как случайного попутчика в транспорте. Так же, как и я его.

– А ты, значит, не будешь? – прищуриваюсь, не уточняя, что именно он «не будет». Я хочу, чтобы он сам мне на это ответил.

– Не знаю, – он пожимает плечами. – Ты сам сказал, нам нечего делить. Откуда ты вообще такой умник взялся?

– О-о-о, – ухмыляюсь во весь рот, – у меня было очень много времени для размышлений. Когда висишь вниз головой без возможности пошевелиться, а кровь приливает к мозгу, не остается ничего, кроме как думать обо всем на свете.

Где-то вдалеке, сигналя, проезжает свадебный кортеж. Такие шумные кавалькады машин ни с чем не спутать. Невольно отвлекаюсь, определяя на слух, откуда доносятся звуки, пока они не стихают в глубине улиц Токио. Посмотрев на Хидаку, я успеваю перехватить его полный безнадежной тоски взгляд. Увы, у наемных убийц нет шансов на безмятежное будущее, со свадьбой и счастьем. Мне хочется поделиться этой мыслью с Хидакой, но я молчу: я не его психолог, чтобы вести с ним такие беседы. Достаточно того, что я подсказал ему способ избавиться от ссор двух старших Вайсс.

А еще мне хочется написать на его теле несколько слов, я пока не знаю, каких – они всегда приходят с первыми кровавыми росчерками ножей. Я сдерживаюсь: сегодня день игры, а не каллиграфии.

Кожа у Хидаки на удивление нежная, приятного смуглого оттенка и наверняка шелковистая на ощупь. Я бездумно протягиваю руку и провожу пальцем по его щеке, подчиняясь своему желанию. Действительно, мягкая и шелковистая. Он так забавно пугается этого, отшатываясь и чуть не падая со скамейки, что я хохочу, и он пугается еще сильнее.

– Мне нравится твоя кожа, – вежливо сообщаю в ответ на бессильно-яростный взгляд. Он не понимает, а я не считаю нужным пояснять свою фразу.

Слово, которое я хочу вырезать на его теле – «глупец». Это искушение все сильнее, еще немного – и я не смогу его подавлять. Пора уходить.

«Фарфарелло», – внезапно раздается в моей голове. Вот и телепат пожаловал, очень вовремя. Начинаю мысленно читать Pater noster, обычно это сбивает его с толку. Пока Шульдих пытается продраться сквозь латынь и определить, где я нахожусь, и не нужно ли подчищать память людям вокруг меня, я поднимаюсь на ноги и встаю перед Хидакой. Он смотрит на меня исподлобья, готовый в любой момент защищать свою жизнь, на которую я, в общем-то, и не покушаюсь. Правда, забавно?

– Я так и знал, что тебе нельзя доверять, – выплевывает он, и в следующее мгновение я уже валяюсь на земле в результате довольно ловкой подсечки.

Агрессивный пинок в живот заставляет меня улыбнуться. Следующий удар ноги приходится по губам, и вкус собственной крови буквально подкидывает меня вверх. Я не собираюсь убивать Хидаку, но и без этого можно неплохо развлечься.

Я объективно сильнее, но на его стороне отличная реакция. Это превращает банальный мордобой в хороший танец. Я специально не трогаю ножи, хотя их рукоятки призывно греют мою кожу. Возвращаю ему удар, другой, мы кружим вокруг скамейки, одинаково усмехаясь разбитыми ртами. Какая-то старушка в панике шарахается в сторону, мелко крестясь – плевать, с Хидакой мне в этот момент гораздо интереснее. Возбужденный, с азартно блестящими глазами, он кажется мне копией меня самого в лучшие часы сумасшествия. Хорошо, что я не чувствую боли: незамутненная радость от причинения увечий делает его атаки еще более разрушительными.

Когда нужно, я двигаюсь очень быстро, едва ли не быстрее Шульдиха. Как сейчас, например: пока Хидака примеривается, куда еще мне врезать, цепляю его за щиколотку, хватаю широкие запястья и прижимаю к земле, блокируя, лишая шансов вырваться. Потом нагибаюсь и целую недоуменно приоткрытые губы, кусая их, смешивая нашу кровь.

Хидака прицельно пинает меня в колено. Да, он меткий и сильный, у любого другого человека потемнело бы в глазах от болевого шока, но не у меня. Я усмехаюсь прямо ему в рот и резко отстраняюсь, вскакиваю, задев плечом какого-то случайного прохожего. Тот бормочет извинения и стремительно ретируется, едва я поворачиваюсь к нему. Молодец. Надо было тебе, Хидака, поступить точно так же полчаса назад…

Ухожу, не прощаясь: желание поиграть с ножами нестерпимо жжется внутри, требуя выхода. Я не оглядываюсь, но точно знаю, что Хидака смотрит мне вслед, его обескураженный взгляд щекочет волоски на моем загривке. А в его мозгах наверняка порвался очередной шаблон. Это день откровений для тебя, парень, запомни его покрепче.

Когда я возвращаюсь, Кроуфорд и Шульдих почему-то объединяют свои усилия против меня. Но я же ничего не сделал! Я даже никого не убил. Никто не ценит моих усилий, думаю я, когда Шульдих издевательски вежливо распахивает передо мной дверь моего персонального подвала. Захожу, не сопротивляясь: мне надо подумать, и положение спеленатой летучей мыши как нельзя лучше подходит для этого.


Я просыпаюсь от того, что падаю. Как мешок, как куча камней, как куча мешков с камнями.

– Утро, – негромко произносит Наги, стоя в дверном проеме. Я пытаюсь обнаружить у себя зачатки телекинеза, чтобы расчленить мальчишку, но это бесполезно. А он будто понимает мое состояние: – Шульдих с Кроуфордом всю ночь не спали.

– И спят сейчас?

Наги молча склоняет голову, и пряжки ремней, стягивающих мое тело, расстегиваются сами собой.

Новый день, новые правила. Иду по улице, глядя по сторонам, подыскивая подходящий кошелек на ножках. На тротуаре призывно блестит потерянная кем-то монетка. Очень удачно. Нагибаюсь за ней, подбрасываю и, поймав, не глядя швыряю ее через плечо. Я и так знаю, что выпал аверс.

Припомнив, в какой стороне вчера стихли клаксоны свадебной процессии, я направляюсь туда. Сейчас раннее утро, та свадьба наверняка еще не отгуляла, а найти множество нарядных машин, стоящих в одном месте, не составит труда. У кого-то будет сегодня веселье – например, у меня. Всегда мечтал украсть невесту. Предвкушаю, как буквы на ее теле сложатся в имя «Хидака». Кажется, с сегодняшнего дня оно будет моим любимым словом.

Я опускаю ментальные щиты, позволяя Шульдиху почувствовать меня. Нашему телепату придется всерьез потрудиться, исправляя воспоминания случайных свидетелей моих развлечений, и поделом. За все надо платить. И сам Шульдих, наверное, это знает так же, как и я. Аверс-реверс, что поделаешь.

А еще я знаю: когда в следующий раз мне выпадет реверс, я пойду в парк с голубями и фонтанами, и на скамейке меня будет ждать сумасшедший японец из Вайсс. Потому что таковы правила игры.

Когда утром в доме Шварц появляется рождественский венок из омелы с четырьмя свечами, каждый член команды, проходивший мимо него, невольно притормаживает и сначала долго рассматривает символический намек, а после задумчиво переводит взгляд на окно. Действительно, к этому моменту за стеклами всегда приличных размеров сугробы, и почему-то, по обыкновению, именно в это утро неспешным вальсом в желтом свете фонарей танцуют снежинки. Это – знак.

Венок из омелы – старая немецкая традиция, никто уже сейчас не вспомнит, когда точно он впервые появился на столе в гостиной, но у Шульдиха тогда был такой взгляд, что оспаривать присутствие инородного предмета, совершенно не сочетающегося с их деятельностью, не решился даже Кроуфорд. Самым любознательным оказался Наги, который имел неосторожность задать вопрос о празднике, после чего был оккупирован телепатом на добрые полтора часа, выслушивая его восторженные рассказы о такой дивной семейной традиции. Неизвестно, промыл ли рыжий нахал мальчонке мозги или эта идея семейного праздника была действительно его собственным желанием. Но когда оба с решительным взглядом вошли на кухню и заявили Брэду о том, что в этом году они будут праздновать рождество, от разбитой чашки с остатками кофе Кроуфорда спасло только то, что он это предвидел. Однако так легко уступать оракул не собирался, и между ними было заключено пари. Если до 24 декабря им удастся (без применения дара, на это был сделан особый акцент) уговорить Фарфарелло отпраздновать Рождество, то Брэд не будет против и даже снимет домик в горах на все выходные за свой счет. Устоять перед таким щедрым предложением было сложно, поэтому уверенный в своей победе дуэт моментально согласился на пари.

Кроуфорд только хмыкнул, позволив себе улыбнуться уголками губ на секунду, наблюдая за тем, как они наперегонки вылетают из кухни и несутся в сторону комнаты берсерка. Оракул вздохнул и, налив себе еще одну чашку кофе, уютно устроился за ноутбуком, выбирая подходящий домик для предстоящего праздника. Само собой о том, что им каким-то чудом удастся уговорить ирландца, он знал. Однако так же он знал, что это будет далеко не самой простой задачей, и что-то подсказывало ему, что событие это будет полезно для команды в целом.

Первая свеча будет зажжена в первое воскресенье. Это – начало отсчета.

– Ну, пожалуйста...

– Нет. Это День Рожденье Бога, я не буду его праздновать, это не причинит Богу боли.

– Фарф. – тяжкий вздох. – Нет, ну я серьезно. Ты не понимаешь, как для меня это важно! – голос Шульдиха был готов сорваться на крик, однако ирландец даже спустя час уговоров оставался неумолимым. Конечно, если бы Брэд не поставил телепату условие «не пользоваться даром», то он бы уговорил психа намного быстрее, например, методом иллюзии или психического давления. Да каким угодно методом, если бы можно было, но…

«Чертов Брэд, он наверняка все предвидел заранее, вот и выставил такие условия!», – раздраженно думал про себя рыжий, нарезая круги по комнате Фарфарелло – «А я – ДУРАК! ДУРАК! Столько лет жить с этим ублюдком под одной крышей и так легко купиться на его предложение! Почему я раньше не заподозрил, что он согласился с этим слишком легко?»

– Фарф! – рыкнул немец, вжав седого молодого человека за плечи в спинку кресла и заглядывая ему в глаза. А ведь всего чуть-чуть, лишь минутное копание в голове ирландца, и все стало бы замечательно.

Берсерк неохотно оторвался от книги, которую читал и уставился своим единственным янтарным глазом на Шульдиха. – Слушай, Шу. В чем проблема? Я вообще могу просто остаться дома, и езжайте вы куда хотите и отмечайте, что хотите. – потерев переносицу, произнес он. Немец в ответ на эти слова только издал странный звук, похожий на стон, безвольно выпустил из рук синюю безрукавку, которую он сжимал до этого, и поплелся к выходу. Фарфарелло проводил его взглядом и, хмыкнув, вернулся к чтению. Ему вообще было не понятно, почему вдруг убийцам приспичило отмечать рождество.


Время идет, и вторую свечу зажгли ровно через семь дней после первой.


Наги долгое время ходил по коридору из стороны в сторону мимо двери в комнату Фарфарелло. Обострение последнего уже сошло на нет, так что в подвале, как и в смирительной рубашке, он сейчас не нуждался, и был вполне вменяем, что, естественно, не способствовало продвижению миссии телекинетика и телепата. Собрав всю свою решимость в «кулак», мальчик остановился и уверенно постучал.

– Можно? – приоткрывая дверь и просовывая голову в щель, спросил он. Берсерк лежал на полу в наушниках и слушал какую-то музыку на высокой громкости, по всей видимости, это было сочинение Баха, концерт для органа №1 – 1. Allegro.

«Ясно, он меня не слышит», – подумал мальчик и собрался выйти, как вдруг его остановил голос Фарфарелло.

– Что ты хотел? – безучастно поинтересовался парень, вынимая один наушник из уха и вертя его в пальцах.

Уверенность улетучилась со скоростью света, как и слова, которые мальчик собирался сказать. Наги слегка нахмурился. – Нет, пожалуй, уже ничего. – развернувшись, он вышел, закрыв за собой дверь. В гостиной он встретился с Шульдихом, замершим в ожидании. На что Наги лишь отрицательно покачал головой, что означало, что он тоже провалился.

– Должен же быть хоть какой-то способ заставить его поехать? – задумчиво изрек телекинетик, забираясь в кресло с ногами и по воздуху, перемещая в свои руки PSP. – Может просто сказать ему, что если именно он будет праздновать день рожденье бога, то это его оскорбит?

– Я уже пробовал, не прокатило. – Устало отозвался рыжий, прикладывая к голове прохладную банку с газировкой.

– Хм… может тогда просто сказать Брэду, что Фарф согласен, а перед отъездом ударить его по голове чем-нибудь, чтобы он сознание потерял? Так и повезем. – рассуждал вслух Наоэ, уставившись в приставку, поглощенный прохождением нового уровня игры. Шульдих рассмеялся, откидываясь на спинку дивана. – Ага, и на протяжении всего рождества, мы незаметно для Кроуфорда будем бить его по голове, чтобы он не очнулся и нас не выдал! Класс! Прости малыш, но я думаю, что такой номер тоже не пройдет.

– А жаль… – Выдохнул японец, отключаясь от реального мира и с головой уходя в игру.

– Да уж, действительно жаль. – Подтвердил телепат.

Остальное время они провели молча, пока в гостиной не появился Кроуфорд. Оценив обстановку, брюнет поправил очки на переносице и прервал царившую в комнате тишину насущным вопросом.

– Кто сегодня готовит ужин?

Телепат перевел взгляд на мужчину, сосредоточенно смотрел около минуты, пытаясь понять сказанное. Шульдих все еще был уверен в том, что оракул намеренно согласился на их условия, потому что знал, что у них ничего не выйдет. – Я. – наконец выдал он.

Кроуфорд, как ни в чем не бывало, посмотрел на свои наручные часы. – Поторопись. Остался час. Я проголодался. – С этими словами мужчина снова удалился в свой кабинет.

«Гребанный оракул», – рыкнул про себя рыжий, поднимаясь с дивана и отправляясь на кухню: – «Наверное, сидит там сейчас и смеется над нашими попытками. Ну, ничего… ничего.»

– Слышишь, Брэд! Я тебе не проиграю! – выкрикнул немец, размахивая ножом и указывая им в сторону кабинета оракула.

Кроуфорд на секунду оторвался от монитора и посмотрел на дверь, из-за которой раздавались крики. – Я знаю, Шульдих. Я знаю. – тихо, сам себе сказал оракул, улыбаясь уголками губ, и вернулся к работе.


В воскресенье, за неделю до торжества на венке из омелы была зажжена третья свеча.


Рыжий сидел в гостиной мрачнее тучи и сверлил взглядом три горящие свечи на венке. Он чувствовал, как с каждым миллиметром растаявшего парафина утекает его время. Постепенно ему даже начинало казаться, что где-то стоит Брэд и тихо смеется над его неудачами. Не было ничего удивительного в том, что когда оракул вышел из кабинета за очередной порцией кофеина, Шульдих набросился на него, вцепившись в лацканы пиджака, и заорал. – Ты издеваешься надо мной, да?! Ты ведь знал! Знал, сволочь, что Фарф не согласится!!!

Кроуфорд машинально поправил съезжающие на кончик носа очки. – Шульдих. – холодно произнес он. – Убери от меня свои руки.

Презрительно фыркнув, телепат отпустил начальство и отошел в сторону, от души пнув мягкий диван. Удар отозвался неприятной болью в ноге, но возмутитель спокойствия не спешил радовать и без того ухмыляющегося Брэда своим скулежом. Впрочем, брюнет появился в середине дня в гостиной не случайно. Все дело в том, что пару минут назад у него было видение, прекрасно показавшее ему во всех перспективах, что будет, если идея фикс рыжего накроется. И даже если не брать в расчет денежный убыток, который понесет оракул за продажу дома в горах, последствия самые неприятнейшие. Еще находясь в своем кабинете, он несколько раз прокручивал перед глазами явившуюся ему картину и понял, что для того, чтобы будущее вновь вернулось в прежнее русло, необходимо его непосредственное участие. Поскольку ранее он видел, что Фарфарелло уговаривает именно Шульдих, значит, непосредственно самому пророку оставалось только подтолкнуть рыжего к гениальной идее, как это сделать, и все встанет на свои места.

– Больно? – поинтересовался Кроуфорд, прерывая тихий поток ругательств Шульдиха.

– Конечно, больно! Я же живой! – не сдержавшись, рявкнул немец, и плюхнувшись на диван, принялся растирать ноющую ногу. Возможно, в другое время Кроуфорд бы добавил еще пару фраз для поворота мыслей Шульдиха в нужное ему русло, но сейчас пророк прекрасно видел, как в застывших зеленых глазах зажегся огонек надежды на успех, быстро набирающий обороты. Все верно. Боль способны испытывать только те, кто родился, те кто существует.

В тот момент когда немец, наконец, понял, каким весомым доводом можно выбить из ирландца согласие на поездку, он позабыл о боли в ноге и сорвался с места, ринулся на второй этаж.

– Фарф! – с радостным воплем, он ворвался в комнату берсерка, открывая дверь с ноги. – Знаешь, я тут тебе кое-что хотел сказать.

Фарфарелло уже порядком поднадоели и рыжий, и Наги со своими нелепыми уговорами, так что при появлении Шульдиха в своей комнате ему хотелось провалиться в библию, или хотя бы стать невидимкой на время очередной бестолковой тирады с причитаниями и воем о том, как это замечательно – встречать рождество всей «Семьей».

– Нет. – отрезал ирландец, с усердием вчитываясь в молитвенник.

– Фарф... –протянул немец, всем своим видом показывая, что так легко берсерку от него не отделаться. В два прыжка он оказался рядом с пепельноволосым, ловко вырвал у него книгу, отскакивая подальше, на всякий случай. – Знаешь, я вот сейчас ногой ударился о диван, мне было больно.

Бровь берсерка изогнулась в немом изумлении, он ожидал услышать многое, но никак не это.

– Ты конечно боли не чувствуешь, но ведь такие как ты – это редкие-редкие исключения, верно? – устраиваясь на подоконнике, продолжал немец, не обращая внимания на то, что псих демонстративно повернулся к нему спиной на диване, делая вид, что хочет спать. – Верно. А ведь для того, чтобы чувствовать боль, нужно быть живым. А значит нужно родиться. – Шульдих выдержал драматическую паузу, для того чтобы ирландец мог хорошо усвоить сказанное, после соскользнул с подоконника и отправился к двери. – Подумай, Фарф, может быть, День рожденье Бога все-таки стоит отметить? Ведь если бы он не родился, он бы не чувствовал боль. – ликуя в душе, предчувствуя свою победу, немец запустил в парня Библией и вышел, закрыв за собой дверь. Через два дня он придет к Кроуфорду в кабинет и с довольной улыбкой напомнит, что тому пора поторопиться и выполнить свою часть обещания.


25 декабря, на венке зажжены все четыре свечи.


По заснеженной дороге в сумерках не спеша двигался автомобиль, черный внедорожник марки Nissan, бесшумно проезжая мимо двухэтажных коттеджей, постепенно поднимаясь все выше и выше в горы. Кроуфорд сидел за рулем, иногда, приличия ради, сверяясь с навигатором на приборной панели. Он тут уже был пару дней назад, проверял дорогу, но сообщать об этом другим членам команды не собирался, иначе бы точно не отделался от причитаний рыжего о том, что он не взял его с собой.

Фарфарелло дремал на переднем пассажирском сиденье, видимо, мысли о том, как можно поздравить Бога, его вымотали не хуже длинной дороги. В салоне тихо на повторе звучала песня группы ABBA с навязанного немцем диска, сам же рыжий, как и самый младший член команды Шварц, мирно спали на заднем сиденье. Кроуфорд какое-то время рассматривал задремавших товарищей по команде через зеркало заднего вида. Они уснули часа два назад, и воцарившаяся тишина не могла не радовать пророка, да и какому водителю понравится, когда его каждые пять минут спрашивают: «Далеко еще? Долго? А примерно?!».

Спустя еще полчаса машина плавно остановилась напротив деревянного двухэтажного домика в стиле хай-тек, с застекленной верандой и террасой. Брэд выключил магнитолу, двое на заднем сиденье проснулись сразу же.

– Мы приехали? – потирая глаза руками, поинтересовался Наги.

– Да. – невозмутимо отозвался брюнет.

– Вау! Кроуфорд, да ты , как я посмотрю, на этот раз не поскупился! – восторженно воскликнул немец, перегнувшись в проем между передними сиденьями, рассматривая дом. От его вскрика проснулся Фарфарелло.

– Тут всего три спальни наверху, так что вы двое, как инициаторы , будете спать вместе. – спокойно сказал Брэд, вытаскивая ключи из замка зажигания и выходя из машины. Наги с телепатом переглянулись и лишь пожали плечами. Похоже, ни тот, ни другой не видели в этом предложении ничего дурного. Малыш – потому что был уверен, что немец напьется и будет мирно дрыхнуть (да, конечно же, он знал, что тут есть сеть и скучать ему не придется), а рыжий, потому что уповал на то, что ему удастся заснуть исключительно под утро в состоянии «все равно где». Фарфарелло в разговор соратников не вникал, он рассматривал двухэтажный коттедж, размышляя о том, что в такой праздник действительно следует сделать что-то особенное.

На улице температура близилась к отметке минус двадцать пять. Шульдих, выскочив из машины, пулей метнулся к Кроуфорду, стоявшему на крыльце домика, перебирающего ключи на связке. – Боже! Брэд! Сколько можно тут возиться?! Такими темпами я сдохну от холода! – всплеснул руками рыжий и выхватил у начальства ключи. В толстых перчатках совершать какие-либо манипуляции пальцами было просто невозможно, и, тихо рыкнув, Шульдих зубами стянул перчатку с правой руки, пытаясь побыстрее подобрать нужный ключ. – Вуаля! – довольно протянул телепат, входя в темное помещение.

«Брэд, а где тут включается свет?» – он мысленно потянулся к Оракулу.

«Откуда мне знать, Шу? Я тут впервые, как и ты» – флегматично ответил Кроуфорд, снова заводя мотор машины, чтобы отвезти ее в гараж. Ему бы очень не хотелось посадить себе аккумулятор за эти каникулы, ведь на праздники ночи обещались быть особенно морозными, тем более в горах.

Изнутри дом представлял собой довольно просторное светлое помещение в современном стиле с элементами классицизма, например такими, как камин с кирпичной кладкой и картины с изображением зимних пейзажей в старинных узорчатых рамах. На первом этаже располагались: прихожая с небольшим коридором, душевая и уборная, просторная гостиная, где уже стояла высокая и пышная елка, а так же удобная современная кухня. На второй этаж из гостиной, наполненной ароматом хвои, вела широкая лестница, расположившаяся по стене рядом с входом в кухню. Там было три спальни: две на одной стороне, одна на другой, рядом с кабинетом, в конце коридора – ванная.

Пара часов суеты, и гостиная приобрела праздничный вид: Наги при помощи телекинеза нарядил елку, Шульдих мастерски орудовал на кухне, радуя команду запахами изысканных блюд, Фарфарелло помогал сервировать стол, а Кроуфорд, сидя с бокалом вина в мягком кресле у камина руководил процессом.


Оракул не пьет по одной простой причине – это не дает ему пользоваться даром. Будущее заволакивается туманом, через который ничего нельзя разобрать, исчезают все звуки, точнее, они сливаются в непонятный гул. Проще говоря, спиртное оставляет Кроуфорда в неведении, которое он терпеть не может. Однако, сегодня все-таки праздник… Еще немного посомневавшись, Брэд все-таки кивает на предложение Шульдиха выпить, и рыжий вихрем улетучивается на кухню, видимо, опасаясь, что начальство передумает. Спустя минуту Брэд уже сидел со стаканом виски.

Ближе к двум часам ночи, уже изрядно захмелев, вся компания, за исключением Наги, который ушел спать еще час назад, отправилась на улицу запускать петарды. Рыжий специально накануне праздника пробежался по всем тематическим магазинам и выбрал самые мощные и яркие. Ящики с пиротехникой, усилиями Фарфарелло, были установлены на снегу недалеко от дома. Шульдих с видом знатока выхватил пару самых больших коробок с фейерверками, и, отскочив на пару метров от товарищей, принялся зарывать их в снег. Все реплики Брэда о том, что следует прочесть инструкцию, рыжий пропустил мимо ушей. Смеясь, ответил, что Кроуфорду не помешало бы хотя бы один день в году не быть таким занудным и расслабиться.

– Все эти хреновины действуют по одному признаку! – хлопая себя по карманам в поисках зажигалки, продолжал телепат. – Закапываешь в снег, поджигаешь фитиль… и! – Искомый объект, как раз попался под руку, улыбаясь еще шире, телепат поджег фитиль.

В этот самый момент в затуманенном хмелем сознании Кроуфорда очень четко обрисовалась машина скорой помощи, около которой суетились врачи, аккуратно закатывая коляску с пациентом внутрь. Человек кричал, оракул пока не мог разобрать слов, но по гулкому фону было ясно, что кричал он от боли.

Далее было очень светлое помещение, Наги сидящий вместе с Фарфарелло на кушетке, и он сам из стороны в сторону метавшийся по больничному коридору напротив двери с горящей надписью: «Не входить! Идет операция!». Врач, качающий головой, устало снимающий окровавленные перчатки.

Давящее молчание, сумеречная палата и рыжий парень с короткими волосами и перебинтованным лицом. Холодные бледные пальцы, сжимающие руки Кроуфорда, совсем не уместные шутки и карта пациента с диаграммой состояния, линия на которой напоминала крутой склон.

– Брэд. Когда меня выпишут? – глухо и бесцветно поинтересовался Шульдих.

– Скоро. – собственный голос, казался чужим, как никогда.

– Я ослеп, да? – как бы, между прочим, добавил рыжий.

– Все будет хорошо, Шу.

– Правда?

– Да, обещаю.


Кроуфорд приходил к нему каждый день, иногда даже оставался на ночь. Шульдих давно перестал жаловаться на то, что мерное постукивание пальцев Брэда по клавишам ноутбука его раздражает. Они беседовали о прошлых миссиях, вспоминали разные курьезные моменты, постепенно рыжий даже начал смеяться. Иногда заходили Фарфарелло и Наоэ, ирландец приносил Шульдиху разнообразные сорта чая, а с мелким рыжий делал домашние задания для школы. Совсем скоро, в начале весны, должны были снять повязки, лицо немца сильно пострадало, но Брэд уже договорился с врачами о пластике, вот только зрение не вернуть. Хотя Шульдиху об этом так и не сказали, возможно, он и сам догадывался, но как и все предпочитал не поднимать болезненную тему.

Весна. Приказ от начальства о том, что к ним в команду пришлют нового телепата. Дрожь в руках, лязг тормозов на мокрой дороге на повороте к больнице. Бегом. Бегом до знакомой палаты с номером 148, распахнутая настежь дверь и … Никого. Застеленная кровать, приоткрытое окно и весенний ветер с привкусом горечи и боли. Срываясь с места, хватая за плечи первую попавшуюся медсестру, Брэд, всегда такой спокойный и уверенный, сейчас кричит, позабыв обо всех правилах приличия.

– Где он! Где парень, что лежал в этой палате!

Искренний испуг в глазах девушки, бормотание. – Приезжали его родственники, его забрали домой.

– Какие родственники!? У него нет никого кроме меня! Мы его семья!

Фарфарелло, подоспевший вовремя, оттаскивает Кроуфорда от медсестры, сунув ей купюру в карман халата – за молчание. Белый как полотно Наги, изо всех сил старающийся быть взрослым и не плакать. Никто не задает вопросов, и домой они возвращаются молча. Все итак ясно: слепой телепат, телепат – калека, слабое звено в команде. Шульдиха больше нет, они даже не узнают, где его похоронили и не смогут принести ему цветы.

С осознанием этого видение рассыпалось. Брэд сам не успел понять, как он с такой скоростью оказался около телепата, дернув его на себя за плечо, рукой в кожаной перчатке закрывая ему лицо, как его уши заложило от оглушительного взрыва, а перед глазами полыхнуло пламя. Фарфарелло среагировал моментально, повалив обоих старших товарищей в снег, чтобы потушить пламя.

На этом праздник был окончен.

Фарфарелло отправился в свою комнату делать подарок богу, а Брэд остался с Шульдихом в гостиной. Телепат пил одну за другой, осыпая сквозь зубы немецкими ругательствами нынешних производителей фейерверков.

– Шульдих, не крутись! – нахмурившись, одернул немца оракул, расчесывая влажные рыжие волосы. Теперь, когда одна половина пышной шевелюры едва прикрывала уши, опаленная неудачным фейерверком, стоило привести все в нормальный вид, чтобы с утра не слушать завывания немца о том, что он похож на пугало.

– Не могу!

– Не крутись, говорю! А то сейчас вообще побрею налысо!

Клац-клац, рыжие пряди опадают на светлый ковер. Спустя минут десять безобразие на голове немца стало походить на нормальную стрижку – рваное каре.

– Ну вот, готово, теперь ты снова стал похож на человека. Можешь смотреть. – откладывая ножницы, протянул пророк. Шульдих только отмахнулся, не имея ни малейшего желания рассматривать в зеркале свою новую прическу. Более того, он был просто уверен, что выглядит сие действие отвратительно, так зачем же себя расстраивать лишний раз?

Погрузившись в собственные размышления, Шульдих даже не заметил, как Кроуфорд ушел спать, и немец остался в гостиной в гордом одиночестве. «Ну и хрен с ним. Подумаешь, волосы опалило!», – думал про себя телепат, наполняя пузатый бокал очередной порцией терпкого виски: «Я и так очень даже ничего! Да? Да!». Лениво поднявшись с места и пройдя до высокого зеркала, висящего на стене, Шульдих принялся рассматривать собственное отражение. Из зазеркалья на него смотрел подкаченный высокий мужчина лет двадцати пяти, светлокожий, что особенно было контрастно с черными брюками и водолазкой без рукавов, с зелеными глазами, мутноватыми от чрезмерно выпитого спиртного. На голове привычный беспорядок, правда, теперь рыжие пряди совсем торчат в разные стороны, а самые длинные из них слегка касаются плеч. В целом, Шульдих остался доволен, про себя отметив, что из Кроуфорда вышел бы отличный парикмахер. После он вернулся на диван, где продолжил, уже в более веселом расположении духа, обмывать свою прическу. Спустя какое-то время алкоголь начал брать верх над сознанием ,и телепата стало клонить в сон. Решив, что идти на второй этаж ему откровенно лень, он вытянулся на диване в полный рост, сгреб под голову шарф оракула, и уснул.

Рыжий замерз спать на диване в гостиной, проснувшись от холода, так и не протрезвев, он поднялся на второй этаж, где завалился в первую попавшуюся спальню. С тихим хлопком двери, на ходу стягивая одежду, небрежно сбрасывая на пол, с шорохом мнущийся ткани, он шел к манящей теплом кровати, в которой уже кто-то спал. В голове все отключилось, когда знакомо-незнакомые руки медленно развернули его за плечи, укладывая на спину, а чьи-то колкие обветренные губы властно накрыли его собственные, целуя. Никаких мыслей. Ему было хорошо. Жар чужого тела плавно перетекал в его собственное, промерзшее до самого нутра, согревая. Позже у него промелькнула мысль, что было бы хорошо, если бы так было всегда.

Шульдих, такой целеустремленный, наглый, довольно сильный юноша… Кто бы мог подумать, что в руках Брэда его обнаженное тело покажется оракулу таким хрупким? Кроуфорд хотел его сломать, он знал, что с этой проклятой ночи больше не захочет отпускать немца. Волосы, казавшиеся грубыми и жесткими, торчащими в разные стороны, на ощупь – мягкие будто шелк, отливающие раскаленной медью в тусклом свете луны пробивающимся сквозь шторы. Алебастровая кожа, такая тонкая – брюнету казалось, что его обветренные на этом треклятом морозе губы полосуют ее как бритва. Такой тихий, податливый, послушный… Как Кроуфорд может позволить Шульдиху, принадлежать кому-то еще? Никому.

Они оба заснули лишь под утро, Кроуфорд обнимал Шульдиха со спины, расслабленно, уткнувшись носом тому в затылок. Проваливаясь в сон, в голове Брэда крутилась лишь одна мысль: «он его сломает, уничтожит – своими руками, но никогда никому не позволит увидеть телепата таким».

Вопреки ожиданиям Шульдиха, когда они проснутся, оракул не станет ничего отрицать и даже не сделает вид, что ничего не было. Все начнется с легкого поцелуя в щеку, запаха слишком крепкого кофе и спокойного – «Доброе утро, Шу». Такие простые слова, однако именно они перевернут весь внутренний мир рыжего. С этого года все будет по-другому, незримо, за кадром и только для них двоих. Возможно, пока это лишь чувство собственности с одной стороны и чувство покоя – с другой, принимая друг друга такими, какие они есть, без ужимок и лжи. Неизвестно, что эти двое загадали в ту ночь, стоя рядом с венком из омелы с четырьмя горящими свечами, а может, они и вовсе ничего не загадывали. Но не зря же Рождество считается волшебным праздником, в который исполняются потаенные желания.

С годами время сделает свое, появится новое чувство, известное миру, но непривычное для них обоих, быть может, даже больше чем любовь. Празднование Рождества войдет в традицию Шварц, ради которой Кроуфорд когда-нибудь откажется от очередной миссии, что бы провести десять дней в том самом домике в горах. Вот только фейерверки они никогда запускать не будут. Волосы Шульдиха довольно быстро отрастут до привычной всем длины, и, быть может, в одну из Рождественских ночей, он даже сам принесет Брэду ножницы. Вот только тот отложит их в сторону, а протесты немца утонут в предрассветном сумраке и десятке поцелуев.

И каждое 26 декабря будет начинаться с слишком крепкого кофе и фразы, ставшей такой же традицией: «Доброе утро, Шу».

В нескольких собравшихся вместе людях накапливается жестокость, которой нет и быть не может у каждого в отдельности.
Джордж Савил Галифакс

Ее руки были белыми.

Хрупкие маленькие ручки, тонкие запястья, как у куклы. У совершенной фарфоровой статуэтки. Иногда Рану кажется, что Айя и вправду неживая, что ее нет, и детства у них не было. Иногда Рану кажется, что нет и его.

В часы посещения Ран обычно приходит минута в минуту к началу, отдает медсестре очередной душистый букет, и спокойно садится у постели девочки. Смотрит на нее с полминуты и здоровается. Рассказывает ей о жизни, сухо и колко, отрывочными фразами, о Кене, Йоджи, Оми, цветах и клиентах, десятках надоедающих хихикающих школьницах, но никогда о. Работе. Настоящей его профессии, в которой он сливается с ночью – и что, с того, что имя ему Вайсс – и окрашивает ее в алый. Такой же алый, как кровь из ран тех тварей тьмы, что попались под его карающую длань.

А иногда Ран замолкает, и сидит долго, поджав губы и разглядывая руки сестры, сливающиеся с простынями больничной койки, и размышляет о сакраментальности судьбы. Что бы ни было, он никогда не забывает, что цвет смерти – белый. В такие моменты ему становится неприятна больничная стерильность и чистота, и он уходит, даже не досидев положенного срока. Коротко прощается с сестрой и летящим шагом уносится из больницы прочь во тьму… Или в свет, как поглядеть. Он ведь его Охотник.

***

Сегодня мне не спится.

Привычно здороваюсь с Богом – если оскорбление можно назвать приветствием, конечно, но в моей реальности возможно все. Я знаю это, потому что дышу. Я знаю это, потому что я все еще жив, в отличие от всех тех, кто возносил ему фальшивые хвалы.

Я верю в Бога хотя бы потому, что мне нравится его отменный юмор.

Сегодня мне не спится, и потому я представляю себе десятки и сотни храмов, которые еще не успел посетить. Десятки и сотни священников со лживыми лицами, пропитанными искусственным радушием и теплотой к ближнему. Я прикрываю глаза, растягивая губы в ухмылке, и начинаю смотреть свои мечты как хорошее кино. Картинки в замедленной съемке: вот она, маска снисхождения к грешникам, озаряется искрой понимания и панического, животного страха. Все они так хотят жить. Трясутся подбородки, губы, поджилки, руки, ужас сияет в глазах. Иногда мне так и хочется поймать этот миг своими губами, прижать их к векам и высосать это мерцание. Уверен, что на вкус оно будет неповторимым.

А затем мне слышатся крики. Тревожные и надрывные – их владельцы полны какой-то особенной надежды на то, что их спасут, или что это происходит не с ними, что я небыль и выдумка, что все это – сон, а я вот-вот развеюсь молочным туманом. А я обожаю рушить чужие ожидания и уничтожать веру.

Одному я сказал:

– Куда же ты бежишь, встреть свою судьбу достойно, как завещал тебе Иисус, или. Твой Бог тебя не простит.

Он попытался возразить. И образумить меня. Тогда первым я вырезал у него язык.

Другому я читал погребальную мессу, ощущая подъем и духовность. Ощущая, что вот-вот взлечу к небесам и достану до рая. Исключительно ради того, чтобы вогнать Ему в сердце нож.

Но смертный глупец закрывал руками уши, шепча мне о лжи и ереси, об одержимости дьяволом.

Ему я отрезал уши. Сперва, дабы не смел он более не слушать то, что ниспослано ему Господом. А затем губы, дабы больше не говорил он того, что оскорбляет мой слух, ибо один я в тот миг был – Творец и Судья.

Третий же пытался от слов моих отмахнуться подсвечником. Ему я отрезал руки. А затем, прижимая вопящее тело к полу, долго ласкал их пальцами и языком, думая о том, знает ли Бог о том, как приятно прижимать к щеке еще теплую плоть, и представлять себе, что скоро она станет совсем холодной.

Это ощущение сродни оргазму.

Интересно, а знает ли Бог, что такое оргазм?

***

Айе не здоровится.

Он не может сосредоточиться на деле, умудряется рассыпать землю из пакета и исколоться розами. Впрочем, он понимает, что больше всего ему хочется швырнуть их в лицо слащавым, капризным девицам, томно растягивающим слова и строящим ему глазки.

Иногда ему кажется, что он ненавидит женщин. В такие моменты он старается вспоминать Айю или свою мать. Но последняя – давно мертва, а первая…

Иногда ему кажется, что он ненавидит и ее. Такую бледную, равнодушную, пустую… оболочку.

Иногда ему кажется, что он давно уже смирился с ее смертью, и в больницу приходит как к ней на могилу. И почему-то не может сказать, что этот подход неверен.

В конце концов, Ран останавливается, откладывая в сторону очередной «веник», холодно бросает Кену, что чувствует себя нехорошо и уходит в комнату.

А четверть часа спустя осознает себя на пути к госпиталю.

Резкий поворот в сторону, и он переходит на бег. Айя не понимает, что за демоны терзают его, но.

Знает, что есть такие противники, от которых возможно скрыться.

Серый асфальт под ногами, стены домов вокруг, как лабиринт без конца, и феерически синее небо.

В объятия маленькой католической церкви, затерянной среди хитросплетений токийский улиц, он вылетает незаметно, но тотчас же останавливается, словно наткнувшись на непроницаемую стену. От здания, такого нездешнего, веет буквально морозом.

А Фудзимия привык доверять своей интуиции.

Шаг за шагом, осмотрительно и медленно. Айе кажется, что в голове у него тикают какие-то замысловатые часы. Тик-так. Тик-так.

Тик…

Массивная дверь поддается с трудом, но бесшумно. Он не открывает ее настежь, а лишь протискивается между створками, и, тихо притворив, тут же отпрыгивает в спасительную тьму угла, осматриваясь.

Что-то неотрывно тянет его в глубину темной залы, но идти по центру – глупость и показатель непрофессионализма. К тому же, Айя буквально кожей чувствует, что он здесь не один. Счетчик опасности зашкаливает, отдаваясь барабанной дробью в висках.

… – так.

Но Ран умеет двигаться бесшумно и сливаться со тьмой...

… чьих тварей он обещал уничтожать любыми способами.

***

Я не люблю терять время.

Особенно утренние часы, наполненные хрустальным ощущением предвкушения и слияния с миром, таким беззащитно-сонным и мягким. Это вызывает во мне истинную нежность…Нет ничего более приятного, чем сломать подобное.

Но хоть безделие и оскорбляет Бога, оно слишком мелко, дабы нанести значимый урон. И потому я решил заняться вечным…

Я отправился искать церковь, где еще не ступала моя нога.

***

Белые стены, острый шпиль, который вот-вот проткнет небо…

… мне здесь нравится.

Я чувствую запах крови, едва уловимый и тонкий, лишь едва щекочущий мои ноздри. Иллюзорный.

Волнами по коже пробегают предвкушение и восхищение. Я уверен, сегодня все должно быть красиво. Мне хочется закричать: «Я иду». Но я шепчу на латыни отрывки молитв – слова мелькают перед глазами, словно в калейдоскопе. Я представляю себе то, что случится. И призываю Бога в свидетели… или зрители, как посудить.

Иногда мне кажется, что ему тоже это интересно. А иногда даже слышу призрачный смех в голове за секунду до того, как мой нож вонзится в чужое тело. И я точно знаю – это не Шульдих.

Массивная дверь открывается мне бесшумно…

… а внутри темно и прохладно.

Я втягиваю носом воздух и ощущаю мимолетный укол разочарования, не чувствуя присутствия многовековой пыли и истории. Но затем я слышу в глубине церкви какие-то звуки, и мне становится все равно.

Сегодня я разочарую Его вновь. И это пьянит лучше любого напитка…

… кроме, быть может, крови.

***

Каждый шаг словно ведет в никуда.
Рану думается, что это место влияет на него из рук вон дурно, ломает и царапает, подбрасывая картины воспаленному усталостью мозгу. И тихие стоны, рваное дыхание – все это лишь чудится ему. Образы, иллюзии, сны. Возможно, он вот-вот откроет глаза и увидит лишь белый потолок комнатушки в Конеко, и жизнь войдет в свое привычное, утомительное до зубовного скрежета русло. Отвратное.

Айя распахивает веки.

Но то, что он видит, заставляет его отшатнуться в отвращении.

Эти умоляющие глаза…

Айя ненавидит просьбы и мольбы. Он ненавидит унижение, справедливо считая, что унижения не стоит ничто.

Особенно своя собственная жизнь.

***

Когда миную – медленно, растягивая и смакуя – десятки скамей, находя, наконец, источник шума, то обнаруживаю то, на что не смел и надеяться.

Слияние.

Соитие.

Секс.

Я понимаю их. Трахаться в паре шагов от алтаря… Это возбуждает.

Подношу стилет к лицу и исступленно целую тонкое лезвие, касаюсь острия кончиком языка, ощущая, как заполняет меня искренняя, удивительно искренняя нежность.

– Твои слуги прекрасны, Господь. Тебе ведь тоже нравится это, не так ли? Тебе ведь тоже нравится эта страсть, эти жар и пыл. Погляди, как вбивается твой самый преданный раб, твой жрец, твой священник в женщину, в дарительницу и губительницу рода человеческого.

Я уверен, что ты испытываешь самое глубокое из удовлетворений. И позволь, я сделаю это зрелище красивей.

Для тебя.


Я не слышу и не понимаю, как в конце срываюсь на шепот. Тихий и едва слышный, жадный, как будто в легких моих не хватает воздуха.

Но этот звук прорывается сквозь заслон их вздохов, приостанавливая сумасшедший танец двух тел. Растягиваю губы в широкой ухмылке, салютируя клинком. Со стороны, уверен, я кажусь им безумцем. А когда подойду ближе, они узнают, сколь правы.

Делаю шаг вперед, начиная напевать. Пока едва-едва, лишь обозначая присутствие. Мальчик-Джей-поющий-в-церковном-хоре. Мальчик-Джей-который-убил-свою-семью. Мальчик-который-псих. Мальчик-который-ненавидит-Бога.

От ненависти до любви один шаг, воистину.

Когда-то Он показал это мне.

Но одной демонстрации Всевышнему явно кажется недостаточно.

Кожа девчонки – белая, словно снег. В стране смуглых японцев это экзотика, это словно бельмо на глазу, и потому малышка кажется мне ангелом, хрупким фарфоровым ангелочком, едва сошедшим с рождественской елки…

… пока красивое личико не перекашивает страх.

Богу не нравится страх его кукол, он оскорбляет его эстетический вкус.

Потому я и упиваюсь им, ловя эманации в воздухе, словно последний пропойца – капли спиртного из горла бутылки.

Но эйфория на моем лице внезапно уверяет падре в том, что у них есть шанс на жизнь. И он начинает говорить.

Не знаю, сколько минут я слушаю гнилой поток его речи – причудливой смеси оправданий и наставлений, но.

В конце концов, я не удерживаюсь, и спрашиваю:

– Любите ли вы оперу, святой отец?

И тогда я делаю. Шаг. Секундный взмах стилетом. А затем слышу, как девушка набирает в легкие воздух, дабы разразиться пронзительным криком. И в это мгновение я сжимаю пальцами челюсть ублюдка, достойного раба господа своего, и с пронзительной нежностью провожу острием по его языку, накалывая обрубок, как будто плененную бабочку. Бабочку, которой уже никогда не взлететь и не взвиться к небесам крыльями слов.

Мне смешно, и я думаю лишь о том, красиво ли будет, если я наколю на свой нож еще и отрезанный давеча член.

Визг девчонки звучит мелодичнейшим фоном, но.

Внезапно он обрывается, заставляя меня повернуться в недоумении.

Но то, что я слышу, останавливает меня в полушаге.

Это мольба.

А затем чей-то тяжелый взгляд словно болтом пробивает мне спину.

***

– Умоляю вас, пожалуйста, отпустите меня, прошу вас, вы… вы… у вас есть он, зачем вам я, пожалуйста, отпустите…

И так по кругу.

Глядя на эти призывы отпустить, пожалеть, сохранить жизнь, Айя начинает понимать и осознавать многое из того, чего не видел раньше. К примеру, услышав, как та, что четверть часа назад страстно насаживалась на член этого бедолаги-священника, сейчас корит его всеми словами; как продает себя похуже распоследней шлюхи, клянясь сделать все, что угодно, до Рана начинает доходить, что…

… Тварей Тьмы гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд.

А их он призван карать, кем бы.

Они ни были.

Но делая шаг вперед, он внезапно ощущает две вещи: спина Фарфарелло, этого одноглазого чужака со взглядом то ли зверя, то ли буйнопомешанного, напряглась, словно обладатель готов к броску. А сам Ран испытывает нечто вроде сладостного томления и предвкушения… освобождения.

И потому на свет он выходит уже смело.

***

Легкие шаги и дыхание сквозь зубы.

Пусть тот, кто позади и не решился, но я ощущаю восторг…

… потому что могу обрести не только жертву, но и палача. Для них. И для Бога.

Отпрыгиваю в сторону, оборачиваясь.

Но тому, кого вижу, ухмыляюсь молча.

– Пути Господни неисповедимы, не правда ли… Вайсс? – интересуюсь буднично, слизывая со стилета кровь и поигрывая податливым кусочком чужой плоти.

Он кривит губы, не отрывая взгляда от едва слышно причитающей девушки.

А мне приходит в голову, что у ненависти цвет фиолетовый. Томный и влажный, блестящий лихорадочно, но хлесткий, словно удар плети. Будь Фудзимия паранормом, хрупкое женское тело, как пить дать, было бы испрещено десятками сотен продольных полос.

Меня это завораживает.

Я умею ценить чужую ненависть. Ведь она тоже прекрасна на вкус.

– Люди так недолговечны и слабы, – произносит он внезапно, – так слабы и так недолговечны. Я не выношу слабости, Фарфарелло. Потому что оправдания ей нет.

– Есть, Вайсс, есть, – моя улыбка безмятежна, а тон почти нежен, – она дана людям Богом. Иначе все мы были бы равны ему… Слабость – удел марионеток, Фудзимия. А марионеткам не место здесь. Они должны быть при своем создателе.

Киваю головой на падре, сползшего на пол и давящегося собственной кровью. Лицо Фудзимии каменеет, а мне вдруг думается, что ему не достает чего-то в облике. Но пальцы его вдруг судорожно дергаются, и меня озаряет.

Кидаю ему второй стилет – девственно-чистый, звенящий прохладой и предвкушением.

Клинку не терпится в бой.

Пронзать живую плоть, проходить сквозь заслоны тканей к кости, впитывая в себя всю человеческую сладость и гниль. Волна мыслей и образов накрывает меня с головой, и я чуть выгибаюсь, вздрагивая.

Взгляд у меня, без сомнения, безумный.

Но Абиссинец не смотрит на меня вновь. Его пальцы проходят – осторожно и бережно, словно знакомясь, – по рукояти, легко скользят по лезвию. А затем девочка делает глупость.

Она бросается с всхлипом к святому отцу, чье тело бьется в агонии, безуспешно борясь с холодным дыханием смерти, и пытается спрятаться за него.

Ладонь Фудзимии безжалостно вытаскивает ее обратно.

А мой хриплый смех, пожалуй что, похож на звуки органа.

Как Тебе нравится это, Господь?

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – вслух вторю я мыслям. – Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

Аминь.

***

– Пути Господни неисповедимы, не правда ли… Вайсс? – тон ирландца исключительно светский. «Сегодня прекрасная погода, не правда ли?» Фудзимия не поворачивается к нему, не видит ни нужды, ни смысла. Все, что можно было сказать – уже сказано или сказано будет.

А сейчас его интересует только она. Такая похожая и непохожая одновременно. Такая слабая. Глупая. Жалкая. Ран кривит губы в отвращении.

Жертва.

В душе Абиссинца просыпается, ворчит недовольно глухое отвращение и. Желание. Сломать и уничтожить, растереть в песок, в порошок, в пыль. Зубами вцепиться в плечи и рвать зубами плоть, ломать пальцами ключицы и ребра, удерживая на месте воющее от боли тело. Этот инстинкт – инстинкт хищника, только и всего – заставляет вздрагивать, выдавать жажду дрожью пальцев и резким взглядом, в котором полыхает жар. Этот инстинкт заставляет тело напрягаться словно в боевой стойке, ловить ноздрями сладкий металлический аромат, рефлекторно сжимать челюсти, сходя с ума от предвкушения.

– Люди так недолговечны и слабы, – произносит он внезапно, вздергивая подбородок и пытаясь вернуть себе хоть каплю самообладания, – так слабы и так недолговечны. Я не выношу слабости, Фарфарелло. Потому что оправдания ей нет.

– Есть, Вайсс, есть, – низкий голос ирландца ласкает словно ладонь, – она дана людям Богом. Иначе все мы были бы равны ему… Слабость – удел марионеток, Фудзимия. А марионеткам не место здесь. Они должны быть при своем создателе.

Ран думает, что он прав.

Ран думает, что он псих.

Ран думает, что он помешан на боли.

Ран думает, что понимает его.

И хочет разделить это.

А затем замечает краем глаза какое-то резкое движение. Поймать клинок он успевает вовремя.

Холодная тяжесть оружия в руке заставляет сбиться дыхание и распахнуть глаза. Айе внезапно кажется, что он никогда не видел ничего красивее этого лезвия, острого даже на вид, не слышал ничего красивее его звона. Он проводит по стилету кончиками пальцев, поглаживает и понимает, что не хочет, до боли не хочет лишиться этого, прекратить движение. Остановиться. Впервые за долгие годы Фудзимии хочется броситься вперед, сойти с проторенных дорог, забыть и не думать о мести, висящей над ним Дамокловым мечом собственного решения, вариться в соку своей боли, вскормленной жалостью, бесконечной жалостью к себе, и обидой.

И больше нет рядом незримого присутствия сестры, этого ублюдка Такатори, «всевидящего ока» Персии и его красноволосой собачки Манкс, нет других Вайсс с их укоризной и смирением.

Все, что есть – это аура боли и смерти, это запах страха и крови, это стенания глупой шлюхи и хрипы подыхающего священника. Это тихое возбужденное дыхание Фарфарелло и его острый, в тон оружию, взгляд. Довольный.

И все это было бы сродни утопии, но.

Ничто не бывает вечным. А люди так любят совершать ошибки в самые страшные и самые опасные из моментов.

И девчонка кидается за своего любовника, словно в надежде, что это слабое, изломанное страданием тело сможет спасти. Уберечь. Или защитить.

Фудзимия без сожаления наматывает на кулак ее волосы и тащит к алтарю. Ему думается, это будет чертовски символично.

Кажется, не ему одному.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – слышит он тихий, бархатистый шепот Фарфарелло. – Во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

Аминь.

– Аминь, – вторит он, швыряя жертву на пол, а затем оборачивается резко, и спрашивает: – Поможешь?

– Все для тебя, Вайсс…

***

– Все для тебя, Вайсс, – отвечаю я, перекатывая на языке чужеродное слово. В моей жизни слишком мало белого и слишком мало немцев. Не жалею ничуть.

Но зато. Я ни с кем и никогда не делил своих жертв.

Сегодня особенный день.

Подхожу к алтарю, небрежно смахивая с него все ненужное, в то время как Фудзимия хватает девчонку и бросает ее поверх покрывала.

Я наблюдаю.

Мысль «Надо же, а у котенка сильные руки» стирается в памяти криком «Шинэ!» и взмахом катаны. Кроуфорд был прав, говоря, что кем бы мы ни были, недооценивать противников нельзя никогда.

А затем Вайсс приставляет нож к ее беззащитному горлу, и мне кажется, что я…

… падаю.

Вслед за тонкой алой полосой, рассекающей ее кожу, я падаю все ниже, скольжу по нежной белой глади, растворяюсь в неприкрытой чувственности его прикосновений. Смотреть на то, как другие работают, и в самом деле можно бесконечно.

Но вот только мне кажется, словно он пытается сдерживаться, и я.

Не могу остаться в стороне.

Ступаю неслышно, подхожу к алтарю и склоняюсь, вбирая губами рубиновый сок, ласкаю языком края порезов, следуя по линии движения клинка…

… и тут он замечает меня. Его рука дергается, оставляя под ребрами глубокий, уродливый рубец, но, по моему мнению, все естественное – прекрасно. И потому я припадаю к нему, высасывая сладкую влагу, и не отвожу взгляда от его глаз.

Он тяжело дышит, а руки его непроизвольно сжимаются. Ну же, Вайсс, давай, ты же можешь ярче. Впиваюсь в рану зубами, скалясь, и отрываю кусок. Девушка уже не стонет – орет, но мне нет дела до людских страстей. Здесь только я, Фудзимия и Он, а все остальное – лишь декорации Его театра. И без нас, извечных соперников, постановка была бы весьма дешевой.

Упираюсь ладонями в дергающееся тело, удерживая, и приближаю к Абиссинцу свое лицо, обрамленное каплями крови, челюсти, сжимающие плоть, и касаюсь им его сурово поджатых губ.

Он меня забавляет.

Стоит невозмутимо, лишь глаза зло сверкают, и желваки играют на скулах, но.

Вдруг срывается, взмахивая стилетом и прижимая острие к моему горлу.

Если бы мне дорога была жизнь, я бы почти испугался.

Придвигаюсь чуть ближе, ощущая, как стилет податливо распарывает мне кожу, и вновь касаюсь его рта. И на этом его терпение кончается. Он целует меня с гортанным рыком, впиваясь зубами в мясо девчонки, в мои губы, в нем нет ни грамма нежности и ни капли сентиментальности – лишь глухое, болезненное безумие человека, который врет другим и...

… прежде всего себе.

Альтруисты угодны Богу, и потому я не он априори, но. Фудзимия убийца, и он чертовски хорош – это признал даже наш извечно скептичный Кроуфорд. Так почему бы и мне не сыграть…

… если Он раздал нам хорошие карты.

***

Рану кажется, что все это сон.

Один из десятков тех несбыточных мечтаний, которые приходят к нему ночами, а иногда и бьют по глазам при свете дня, заставляя замыкаться в себе и молчать часами, ожидая, пока неуместное возбуждение уйдет и перестанет терзать усталый разум и измотанное тело.

Ран ненавидит сны.

Но то, что происходит сейчас, кажется таким реальным. Эти крики и стоны, это бьющееся в агонии существо, этот безумный взгляд единственного желтого глаза, оскаленная челюсть и кровь, стекающая по подбородку.

Фар-фа-рел-ло.

Он демон и вправду.

Айя чувствует, как предает его собственная психика, как желание быть – черт возьми, быть живым, существующим, чувствовать, – перекрывает все протесты, и отпускает тормоза.

Он слишком далеко зашел уже и так…

… почему бы и не продолжить до. Конца. Победного и болезненно-сладкого.

И потому он кусает чужие губы, рвет зубами плоть, не осторожничает и не церемонится. «Ты хотел этого, чертов Шварц? Ты это получишь».

И Айе плевать, на то, что кровь течет его шее, пропитывая пряди, что он глотает кусочки сырого человеческого мяса, что его стилет до сих пор прижат к горлу ирландца, так и норовя войти еще глубже.

Его волнует только то, что Фарфарелло не сдает позиций, не подчиняется и не боится. Ни боли, ни смерти, о нет, боль и смерть – единственное, что доставляет ему удовольствие.

И в этом они похожи. Но Ран никогда не признается вслух.

Но оно и не нужно, все, что требуется сейчас – отвечать так же неистово и яростно, не отступать ни на миг и… вырвать уж, наконец, язык верещащей девчонке. Айя не любит громких звуков. А его слова редко расходятся с делами.

***

Он отрывается от меня внезапно.

В непроницаемых глазах – страсть, страсть жаждущего человека, дорвавшегося до оазиса, и насмешка. Ни капли смятения. Возможно, котенок достоин даже уважения, но.

Посмотрим, как он его заслужит.

Провожу пальцами по губам, затем по царапине на своем горле, слизываю с подушечек кровь, и все ожидаю начала действа. Ведь он отошел не просто так.

Но, когда вижу, что он разжимает ей челюсти, качаю головой.

– Нет.

Он оборачивается на меня с непониманием.

– Почему?

Я прячу ухмылку, касаясь языком ее живота, по-прежнему кровоточащей раны…

… мне нравится, что он смотрит. И мало того, мне нравится как.

Не отказываю себе в удовольствии: открыть вновь едва затянувшуюся царапину, испортить бледное совершенство очередным синяком.

Мне нравится это.

Она мягкая и пахнет сладко – болью, потом, страхом.

Я легонько прикусываю ее сосок и слышу, как она начинает плакать, тихо, почти неслышно, боясь, совершенно правильно боясь этой странной изломанной нежности.

Затишье бывает только перед бурей, дорогая. А буря, обещаю, будет долгой.

***

Ран уверен, что чертов Шварц сумасшедший.

Ран уверен, что тот просто издевается.

Томная медлительность движений, взгляд, опаляющий кожу – это изысканная игра для искушенных. Каждое прикосновение жаром отдается по нему, каждая отметка на коже, словно поставлена не ей, а.

Ран уверен, что еще чуть-чуть и сойдет с ума…

… перепрыгнет через алтарь, швыряя на пол тренированное тело и наваливась сверху. Но.

Он знает, что ему не позволят просто сорваться с крючка, да и.

Он не мальчишка, чтобы.

Вести себя так.

Безрассудно.

Его решение – удивительно просто. Ведь все, что нужно – играть по своим правилам, пусть и.

Не в свою игру.

Его действие – мечтательно-задумчиво. Словно бы он и не здесь.

Его глаза – почти невинны, несмотря на то, что губы насилуют нежный девичий рот.

– Вдвоем интереснее партия и в шахматы, и в карты… Фарфарелло, – тихий голос даже не дрожит.

Тот ухмыляется, молча выводя узоры на нежной коже груди, пока Ран прокусывает насквозь ее плоть.

– А я никогда не бываю один, Вайсс.

– Но и не с кем-то.

***

Мне не нравится торжество в его взгляде.

Мимолетное и мелочное, случайная победа, но.

Это дает ему иллюзорную власть надо мной.

Я не могу этого допустить.

Мой язык плавно скользит ниже, осязая каждую черточку этого прекрасного тела. Меня заводит мысль о том, что оно может быть еще красивее, стоит только добавить пару штрихов.

Меня заводит мысль о том, насколько это приближает меня к Богу.

И о том, что как бы Фудзимия не играл в невозмутимость, он вот-вот бросится на меня.
Если бы я мог ярче чувствовать боль, то даже бы ему позволил.

Но.

От ярости, которую он излучает.

Контроль могу потерять и я сам.

Мои губы спускаются все дальше. Мои руки разводят в стороны стройные ноги. Мои зубы оставляют кровоподтеки на внутренней стороне бедра, мои губы так близко к ее промежности.

А мой взгляд ловит лишь то, с каким упоением и трахает ее рот, внимательно следя из-под ресниц. Отбрасываю от себя ненужные конечности и резко перемещаюсь в изголовье, наклоняясь к их лицам.

Он приостанавливается и, пожалуй, под взором его, я уже не жилец, но.

Он приподнимает ко мне лицо, а я.

Продолжаю свой безумный танец на лезвии ножа.

Не ты мой противник, Фудзимия. Хоть ты и прекрасен.

Я не касаюсь его губ, но между нами лишь миллиметры дыхания и это почти можно счесть поцелуем. Но я прижимаюсь к истерзанному рту нашей милой жертвы, и продолжаю начатое им занятие, а он.

Идет ва-банк.

Когда внезапно припадает к ее окровавленной шее.

И даже не обращает внимания, когда к его щеке прикасается мой острый стилет. Он лишь медленно сдвигается в сторону, ухмыляясь звуку, с которым расходится его кожа.

Держу пари, ему нравится боль.

Держу пари, он прекрасен в постели.

Держу пари, мертвым он будет не интересен.

В отличие от многих.

***

Время не замерло.

Но оно течет так медленно, словно его и нет вовсе.

Древние отсчитывали минуты песчинками или лучами солнца, а он.

Не может собрать воедино даже окружающую его действительность.

Это абсурд, вранье, калейдоскоп вероятностей.

Рану думается, что так выглядят видения пророков.

То нечеткими, смазанными линиями, то. Яркими картинками, словно насквозь пронзающими разум.

И потому он никак не реагирует на приставленный к лицу нож. Боль – лучший из якорей, привязывающих к действительности. Холод металла – лучший из якорей, привязывающий к самоконтролю.

Но останавливаться уже слишком поздно.

Это конец.

Бесконечности.

***

В его глазах решение.

Это было бы внезапным, не зайди наша игра так далеко.

Я до последнего был уверен, что он не решится.

Я до последнего был уверен, что мне придется его убить.

Я до последнего был уверен, что Кроуфорд мне этого не простит.

Я вывожу затейливые узоры на торсе девчонки, лаская мочку ее уха, подбородок, словно не решаясь разыграть финальный аккорд.

Пытаешься сохранить жизнь рабыне своей, да, Бог? Ты же знаешь, Господи, что я люблю рушить твои планы.

Разочарование Творца – то исключительное, ради чего стоит жить. Это единственное, что я знаю наверняка.

И не раздумываю больше не секунды.

Мои губы так нежны с ее кожей, что создают обманчивое впечатление. Меня это забавляет. Иллюзия полета, господа, смотрите…

… и учитесь.

Мои пальцы резко цепляются за ее волосы, откидывая голову назад, а челюсти сжимаются на горле. Безумие накатывает на меня волнами, сталкиваясь по пути с вожделением, зубы давят на кожу так, что она хрустит и лопается, а мне кажется, что их вот-вот сведет судорогой.

Перед глазами мелькает черно-алая пелена, и я перестаю понимать, кровь это или видение, но мне все равно.

Ровно в того момента, как меня накрывает чужая тень, а чужой рот впивается в податливую плоть, вгрызается в самое нутро, теребит и рвет его на части.

Я не знаю ничего, что могло бы сравниться с этой картиной.

Я могу поклясться, что не видел ничего прекраснее.

Скрежет о хрящи гортани, крошево костной ткани, розовая пена, агония умирающего тела.

– Я направляю к тебе ее грешную душу, – шепчу исступленно. – Тебе нравится, мой подарок? Я старался, Господи, – мой голос насмешлив и хрипл, он взывает к небесам, когда взор обращен не к ним.

– Богохульная проповедь над телом умирающей сучки… Что может быть прекраснее? – его голос вклинивается внезапно и звучит язвительно, насколько язвительным может быть звенящий лед.

– Можешь сказать, Фудзимия, что ты недоволен?

Золотой ответ – молчание. Но его взгляд скажет мне больше, чем сказал уже, я уверен. Нужно лишь немного помочь.

***

Рывок на себя Ран ощущает буквально кожей. Но в игре, когда шаг назад – за черту существования, нельзя отойти даже в сторону, и все же.

Мало кто поймет, насколько это ярко – стоять на пути стихии.

Стоять почти равным, прямо держа спину. И нагло плюя в лицо смерти.

Айя знает, что Фарфарелло псих.

Айя знает, что он в безопасности, которая в иной раз опаснее гибели.

Айя знает многое.

Но это не имеет значения.

Все, что реально – сухое, неподатливое тело под руками, жесткий хлопок рубашки и преграда бинтов.

Все, что реально, это горчащая влага на губах и сумасшедшее желание в единственном глазу.

Все, что Фудзимия может предложить в ответ – такое же безумие, и.

Вожделение.

Которое никогда не станет даже в чистом виде страстью.

И это все, что интересует их на данный момент. И объединяет.

Всего лишь на час-другой стонов и рыка.

Под аккомпанемент предсмертных хрипов.

И плача.

Потому что вечности нет.

А времени.

Не.

Существует.

«Дорогой Брэд! Твою ж мать, когда ты советовал мне воздержаться от покупки яхты, ты мог выразиться более конкретно?! Приезжай немедленно и забери меня отсюда!»

Шульдих свернул листок и просунул его через горлышко опустевшей пивной бутылки. Оставшиеся в бутылке капли смочили чернила, и слова, выписанные нетвердым почерком, размылись, перетекая одно в другое. Немец только усмехнулся, завинтил крышку на бутылочном голышке поплотнее и, размахнувшись, забросил бутылку далеко в море.

Шел первый вечер его вынужденного одиночества на крохотном островке. В наличии имелись: покореженная яхта, вынесенная на берег во время шторма, разбитая буквально в щепки рация, чудом уцелевшие полтора ящика отменного бельгийского пива и сухой комплект белья и одежды. И блокнот с шариковой ручкой. То есть, не было никаких причин унывать – очень скоро приедет Брэд и вытащит его отсюда. Он удивительно надежный, этот Брэд Кроуфорд, еще не было случая, когда он не вытаскивал бы Шульдихову задницу из очередной передряги. Может быть, уже завтра утром телепат проснется от шума вертолета над островком – и вернется домой, в свою уютную квартирку, где есть джакузи и вкусная еда в холодильнике... С этими сладкими мыслями, в подробностях представляя себе копченую куриную грудку, немец и заснул.

***

День второй.

Не верьте тому, кто уверяет, что нет удовольствия больше, чем спать под открытым небом, слушая шум прибоя. Полная чушь – жестко, ветер, море гудит.

Это было первым, о чем подумал Шульдих, открыв припухшие глаза. Желудок требовательно заурчал под аккомпанемент моря. Ни вертолета в небе, ни Кроуфорда поблизости не наблюдалось.

Что ж – у Кроуфорда могли возникнуть неотложные дела, это нельзя сбрасывать со счетов. И, вероятно, он отдал предпочтение делам, а за ним, Шульдихом, прилетит при первой возможности. И, конечно же, выслушает о себе много нового – немец не жаловался на память и будет припоминать свое вынуждение ожидание долго, очень долго.

Телепат не привык унывать – впереди было сколько-то времени, которое следовало провести с пользой. И, несмотря на убежденность Наги в том, что единственная литература, которая попадала в руки Шульдиха, была мужскими журналами, текстовое содержание которых сводилось к минимуму, а иллюстрации превышали общим числом книги «для детей до трех лет», какая-то часть детства немца была охвачена разнообразной приключенческой литературой. Поэтому, с трудом припоминая читанное, Шульдих имел некоторое представление о том, как сделать приключение незабываемым. То есть, поправился он, сделать свое пребывание на этом курорте сколько-нибудь приемлемым. Нельзя же просто сидеть на берегу и ждать, когда прилетит Кроуфорд в голубом вертолете! Надо направить кипучую энергию голодного человека в мирное русло. Например, обойти, наконец, остров и поискать пригодную для питья воду. И еду – должны же здесь быть какие-то фрукты. Хоть что-то съедобное.


Через четыре часа Шульдих плюхнулся на песок и обхватил голову руками. Перед глазами открывался чудесный вид на искореженную яхту. Оставалось надеяться, что Кроуфорд поторопится. Потому что островок оказался действительно крошечным: за это время рыжий успел его обойти по периметру, пересечь справа налево и сверху вниз – и так три раза. На острове не было ничего, напоминающего пресную воду, кроме неглубокой грязной лужи, существованием которой, очевидно, мир был обязан вчерашнему дождю. Лезть в лужу не хотелось категорически.

Еды тоже не было. Ни фруктов, ничего. Из вероятно съедобного были обнаружены жирные личинки неизвестного насекомого. Шульдих вспомнил полевую практику и его передернуло. Нет, пока есть надежда на Кроуфорда, он не притронется к этой мерзости.

Что значит – «есть надежда»? Разумеется, уже скоро Брэд вытащит его отсюда.

А пока – пока у него есть пиво, солнце и море. И жизнь прекрасна!

«Брэд, я согласен понять, что у тебя дела, но столько солнца не пойдет на пользу моим веснушкам, так и знай! И я скоро превращусь в русалку, если не перестану плавать. Давай же, Брэд, вытащи меня отсюда, мне скучно».

***

Примерно в то же время. Кимберли.

Монотонный голос докладчика на собрании Совета акционеров был призван, очевидно, усыпить всех присутствующих. Брэд Кроуфорд никогда не покупался на это, всегда внимательно слушая собеседника. И да, у него была нехорошая привычка читать весь текст любого договора и соглашения, в том числе тот, что шел в приложениях мелким шрифтом. Но сейчас мысли Кроуфорда занимали вовсе не важные дела, а какая-то странная навязчивая тоска. С Наги все было в порядке, за Фарфарелло Брэд тоже не беспокоился, Шульдих, согласно видениям, пребывал на каком-то уединенном пляже, где плавал в теплом море и грелся на солнце. Сам американец предпочитал более интеллектуальный отдых, но каждому свое. В любом случае, за Шульдиха тоже можно было не волноваться. Но гнетущая, вгрызающаяся тоска-тревога не отступала.

***

Пять дней спустя…

Кто-то жаловался на солнце, да? Какой идиот жаловался на солнце? Дождь был холодным и очень, очень надоедливым. За таким дождем муторно наблюдать даже тогда, когда он где-то за окном, а ты сидишь себе на уютном диване перед телевизором. А уж когда холодные потоки воды льются прямо на тебя, и спрятаться от них некуда… Шульдих постарался еще компактнее сжаться в комочек и не стучать зубами слишком уж откровенно. Сухой одежды больше не осталось.

Черт, теперь-то он должен появиться! Кроуфорд – он ведь как волшебник, как добрая фея из сказки, он всегда появляется там, где это нужно. Он же не может не знать, как его (хорошо, пусть бывшему) коллеге сейчас плохо. Очень хотелось себя пожалеть. Одиночество, дождь и ледяные конечности как-то способствуют такому желанию, но Шульдих все же нашел в себе силы отмести его в сторону. Это ничего не даст.

Но в сознании плясала трусливая мыслишка, что самое время начинать паниковать. Что Кроуфорд не появится. Что ему и дела нет до того, что Шульдих сейчас здесь, один, всеми брошенный и некому его накормить и обогреть…

Немец зубами открыл последнюю бутылку. Чуть пряная жидкость сразу же закружила голову – трудно ожидать иного, если это единственная еда, имеющаяся в наличии. Имевшаяся. Шульдих с тоской подумал о личинках – видимо, завтра придется перейти на них.

Блокнотные листы подмокли, но писать еще можно было. Впрочем, какая разница, никто никогда не найдет этого и не прочтет.

«Брэд… Нужно было тебя послушаться тогда, я это давно понял. Знаешь, сейчас, под дождем, в голову лезут всякие глупые мысли, вроде того, что ты никогда так и не появишься, а я останусь здесь навсегда… Да, я знаю, нелепо. А вдруг, Брэд? Так глупо было бы остаться здесь и никогда не сказать тебе о том, как много ты для меня значишь. О том, что я привык во всем на тебя полагаться. Впрочем, это-то ты знаешь, но ошибочно зовешь безответственностью. Это такое доверие, больше которого ничего не может быть. Ты нужен мне. Ты чертовски мне нужен. И не только для того, чтобы вытащить меня с этого проклятого острова. Ты просто нужен мне...»

Шульдих с сомнением посмотрел на последнюю бутылку. Все ее сестры уже канули в океане. В нее можно было набрать немного пресной воды – нужно же в дожде найти хоть один плюс. Немец покачал головой, плотно закрыл крышечку и широко размахнулся.

– Плыви. Плыви до него.

***

Тогда же, Нью-Йорк, Токио

– Брэд, я не могу дозвониться до Шульдиха.

– Я тоже, Наги. Не волнуйся, по моим прогнозам, он должен наслаждаться жизнью на лоне природы.

– Без телефона? Без связи с миром?

«Это непохоже на Шульдиха» – осталось непроизнесенным между ними.

– Мы разговаривали неделю назад, – голос у парня действительно встревоженный, хотя тот и старается говорить как обычно ровно и безэмоционально, – он покинул национальный парк Какаду, из Дарвина вышел в море на своей яхте и до сих пор не дал о себе знать. Шесть дней назад в районе Индонезии бушевал сильнейший шторм. Это достаточные основания для беспокойства?

– Достаточные, – вынужден был признать Кроуфорд. – Господи, – беспомощно вопросил он, – что Шульдиху понадобилось в этом парке? Это же в Австралии?

Было слышно, как Наги тихонько фыркнул:

– Ну, он всегда говорил, что хотел посмотреть на утконосов.

***

Сутки спустя.

Шульдих музыкально отстукивал зубами неизвестную мелодию. Брэд покрепче прижал его к себе и отвинтил горлышко фляжки.

– Выпей.

Тот сделал глоток бренди, еще один. Потом поднял на Кроуфорда обиженные глаза:

– Почему так долго? – вопрос прозвучал до того жалобно, что Наги за штурвалом вертолета едва сдержал нервный смешок.

– Я придурок, – коротко ответил американец, – не понял, что ты отдыхаешь не на курорте.

Шульдих всхлипнул и поплотнее закутался в большой теплый кроуфордов свитер. Хотелось закрыть глаза, прижаться к Брэду еще плотнее и сказать, что тот идиот, что Шульдих его ждал, так ждал… И что ему так тепло сейчас, и совсем не хочется, чтобы эти объятия закончились, и что если некоторые американцы наклонятся чуть ниже, можно будет коснуться губами его шеи и горла…

Шульдих привык считаться со своими желаниями. Он закрыл глаза…

… и тут же уснул.

***

Через полгода.

Кроуфорд поправил белую шляпу и тихо проклял всех рыбаков на свете. А особенно тех, которые вынуждают своих деловых партнеров составлять им компанию в своих сомнительных развлечениях. Но этот контракт уже маячил перед глазами, да и предлагаемые условия выгодно отличались от прочих, поэтому стоило потерпеть. В конце концов, совместная рыбалка ничуть не хуже, чем совместное хождение по элитным клубам и казино, и уж точно не хуже игры в гольф. Напоминание об игре, как всегда, навело на мысли о Шульдихе. Интересно, как он сейчас? Тогда они расстались через четыре дня после избавление немца с островка, да так и не смогли нормально поговорить, хотя Брэд чувствовал – по ищущему, слишком внимательному взгляду, по фразам, обрывающимся после первого же слова, – что Шульдиху это нужно. Но вывести телепата на откровенный разговор так и не удалось. А потом американец вернулся в Кимберли, а Шульдих, кажется, собирался в Вену…

– Мистер Кроуфорд! – громкий голос ван Холлена вырвал его из плена размышлений. Кроуфорд перевел глаза на удочку и, кивнув радушному хозяину в знак того, что запомнил все уроки, плавно повел ее вверх.


Рыбина была просто колоссальной по размерам. Кроуфорд выслушал больше комплиментов и восторгов, чем за всю предшествующую этому значительному событию жизнь. Наконец пойманное морское чудище удалось перепоручить кухарке, и Брэд вздохнул с облегчением.

Пока кухарка не появилась на пороге гостиной.

– Это было внутри рыбины, сэр, – сообщила она, протягивая пивную бутылку. Это точно было пивной бутылкой, Кроуфорд хорошо запомнил эту форму – рыжий телепат всегда предпочитал это пиво всему прочему.

Брэд взял бутылку в руки и задумчиво повертел. Видения готовы были захлестнуть с головой, но он усилием воли удержался на грани реальности. Внутри бутылки что-то было. Свернутый лист бумаги, похоже на то.

«Вот ты и дождался, Брэд,– улыбнулся сам себе американец, – так мечтал в детстве о тайных посланиях и пиратах…»

Открыть бутылку было делом нескольких секунд. Открыть, развернуть сложенный лист и задохнуться.

Этот почерк он бы узнал из тысячи других.

«…Это такое доверие, больше которого ничего не может быть. Ты нужен мне. Ты чертовски мне нужен. И не только для того, чтобы вытащить меня с этого проклятого острова. Ты просто нужен мне...»

Шесть часов ушло на то, чтобы узнать, что Шульдих покинул Вену, провел месяц в Париже, оттуда улетел в Сан-Франциско, навестил Наги в Токио и сейчас находится в Катманду.

– Лягушка-путешественница, – ворчал Кроуфорд, заказывая билет на самолет.