В команде отношения строятся между людьми, а не способностями. Если приложить Шульдиха головой об стену, он перестанет быть телепатом – пусть минут на пять – но останется всё тем же сукиным сыном.

Мы до сих пор вместе только потому, что у нас одно желание. Не одно на двоих – ведь идея как гондон, ее не натянешь на два члена – просто нам надо в одном направлении, к свободе. Для этого не обязательно тесниться или делить дорогу, достаточно не подставлять друг друга и чётко следовать моим указаниям.

Может, стоило сообщить остальным, что у меня есть план, а не просто мечта вырваться из-под контроля Эсцет? Возможно. Двое безоговорочно приняли меня как лидера и не создавали проблем. И только Шульдих словно бросал вызов мне и миру: «Я свободен! Я никому не принадлежу и буду делать, что хочу». Он натягивал поводок, прицепленный к нашим ошейникам, до максимума, пока внимание старейшин не начинало впиваться в глотки. Он не понимал, что тащит за собой всю команду. Поэтому иногда я глажу тяжёлый металл пистолета, чувствуя, как изгиб курка ластится к подушечкам пальцев. В такие моменты в воздухе витал кислый запах пороха, а пустая гильза звенела об пол. Желание вбить пулю между наглых глаз одной рыжей сволочи нестерпимо разъедало кости. Но пистолет оставался в кобуре – если хоть раз наведу пушку на Шульдиха, то непременно выстрелю. Хотя бы потому, чтобы больше никогда не сомневаться в собственных выводах и решениях.

Но в случае Шульдиха есть один плюс – пока телепат бунтует в поисках собственной независимости, он поддержит все мои самые безумные планы. И это одна из причин, по которой я еще не вышиб ему мозги.

Хотя идея связывать телепата и подвешивать вниз головой вместе с Фарфарелло с каждым днём становилась всё более заманчивой. Они грохнули дочь клиента! Любимую дочь нужного клиента!

Я рассчитывал закрепиться в Японии за счёт Такатори до начала ритуала, а теперь Старейшины могут направить нас в другую часть планеты, охранять вождей папуасов или эскимосских шаманов. Я должен научиться контролировать Шульдиха, хотя бы на то короткое время между нами и нашей свободой.

Мягкий свет настольной лампы разогнал тени, отражаясь в матовой черноте за стеклом. Тихо щелкнул замок входной двери. Шульдих опять куда-то пошел.

Звук переключает что-то в мозгах, и дар прорывается сквозь ровные цепочки мыслей. Обрывки событий, которые уже не изменить.

Рыжие пряди, спутанные, слипшиеся на концах. Бледная кожа, знакомый синяк на спине чуть ниже выпирающей острой лопатки. Тёмные волосы любовника. Слепящая белизна простыней.

Видение сходит на нет, выгорая чёрными пятнами на пересохшей роговице глаз. Дар предпочитает выпуклые неестественно-яркие краски. Может быть поэтому я предпочитаю нейтральные или кремовые оттенки. Переносицу ломит, дужки очков тисками сдавливают виски. Не знаю, как на телепатах отражается их дар, но, судя по любимым расцветкам Шульдиха, мысли людей чёрно-белые.

Выключив свет в кабинете, я закрыл ноутбук. После таких вспышек глазам надо отдохнуть. Мысли вновь обрели чёткость и порядок, хаос видения сменился стройными картинами. Восстановить в памяти каждую секунду – это первое, чему учат оракулов. Будущее приоткрывается на минуты, а искать пути к ответу приходится неделями.

Активацией дара может быть только ключевой узел. Чем длительнее видение, тем важнее развилка, тем больше градус расходящихся событий. Это видение было коротким, меньше полминуты. Узел, почти не влияющий на ключевые моменты будущего, но он существовал.

Рыжие пряди. Жёсткие волосы – как медная проволока из трансформаторных катушек. Короткие стрижки делают Шульдиха похожим на грязного ежа. Когда волосы отрастают, телепат выглядит как рыжий одуванчик. Шульдих бесится и предпочитает мучиться с длинными прядями – по утрам, выдирая зубья у расчёски, приводит в порядок свою гриву. Но стоит ему выйти на улицу или лечь на диван у телевизора, рыжие патлы путаются, встают дыбом и лезут в глаза. Пальцы сами тянутся вцепиться в непокорную копну, дёрнуть вниз, заставляя откинуть голову, обнажая бледное горло.

Дыхание учащается от одних только мыслей, каково это – обрести власть над Шульдихом… Желания, которые не стоят развала команды. Нашей команды.

Синяк на спине, особенно чёткий на бледной коже. Припухлость гематомы, лопнувшие капилляры, свернувшаяся в чёрноту кровь. Шульдих молча кривится от моих бесцеремонных прикосновений. Он лежит на диване, уткнувшись лицом в валик подушки, и терпеливо ждет окончания осмотра. На спине – компресс со льдом. Как только я выхожу на кухню помыть руки, компресс летит на пол, а телепат, натянув на себя грязную одежду, хлопает входной дверью. От дома отъезжает машина. Я наливаю чай – крепкий, чёрный. Две ложки сахара. Не собираюсь вытаскивать этого идиота из очередного приключения. Фарфоровые бока чашки обжигающе горячие, они вытапливают из моих ладоней воспоминания от прикосновений к коже, к телу, к Шульдиху…

В свои двадцать два он безупречно сложен, хотя даже без одежды кажется худым. Обманчивое ощущение. Шульдиху никогда не накачать рельефных вздувающихся мускулов, он жилистый, вёрткий и тяжёлый. Мышцы плотно прилегают к костяку, впитывая в себя нагрузки, становясь только твёрже. Мы не выясняли на кулаках, кто из нас сильнее, но я знаю, что Шульдих опасный противник.

Тёмноволосый парень. Картинка царапает, колется неприязнью. Шлюха. Обычно Шульдих брезгует, однако сегодня нет возможности найти партнера на ночь. Проще заплатить и получить всё в комплексе – и койку, и задницу. Надеюсь, парень чистый. Сейчас многое лечится, только стоит ли час секса курса антибиотиков? С отвращением рассматриваю стонущего под Шульдихом человека.

Череда застывших картинок. Японец, не слишком худой. Растрёпанные волосы на затылке и взмокший загривок. На коже проступают красные следы от пальцев. Шульдих не осторожничает, тыкая любовника мордой в матрас. В стоп-кадре застывшая россыпь бисеринок пота. Боль или удовольствие? Последняя мысль неприятна. Анализировать в видении надо всё, тем более собственные предчувствия… или чувства.

Картинки сменяются воспоминанием о бледной коже Шульдиха под руками. Широкая спина, цепочка позвонков, натянутые, каменные мышцы и темнеющий синяк. Под холодными подушечками пальцев напухающая гематома обжигающе горяча.

Под спиной скрипнуло кресло. В паху скопилось тяжёлое тянущее тепло. Скоро у Шварц появится свободное время, немного. Смерть Такатори даст неделю на реализацию одного… желания.

Россыпь вертикалей уходит ввысь, туда, где теоретически должно находиться небо. Ненавижу теории. И серое городское небо ненавижу тоже.

Наша очередная квартира находится на семнадцатом этаже. Панорама из окна удручающе однообразна – стены соседних высоток и небоскрёбов, отливающие нефтяными пятнами зеркальной тонировки. Падающее за невидимый горизонт солнце пятнает слепые окна алыми отпечатками. Синее и красное… На перекрёстке дня и ночи Токио становится слишком мрачным.

Кроуфорд молчит. Желание знать, о чём он думает – вредная привычка, наркотик, который позволяет чувствовать себя живым… самим собой. Мне нравится, что в его мыслях я такой, каким хочу быть на самом деле: яркий, громкий, злоебучий; тот, кого нельзя пристрелить – пока нельзя… и чьи действия невозможно предугадать. Именно последнее бесит оракула больше всего, до белых пятен перед глазами. Ловя волны его ярости, я чувствую себя свободным.

Читать оракулов сложно. У них природные щиты, структура такой защиты непостоянна и изменчива, как сам дар. Едва кажется, что удалось подобрать ключик к незаметной дверце в сознание, осторожно влиться в механизм хитрого замка, как хлоп – за дверью ровная стена из зашифрованного в монолит хаоса.

Аккуратно прикасаюсь к мыслям сидящего напротив Кроуфорда. Они полны колонок цифр и незнакомых имён. К чёрту…

Этот сукин сын в третий раз за пятнадцать минут поправляет сползающие с носа очки и совершенно не обращает на меня внимания… Начинаю уважать себя за миролюбивый характер и стальную выдержку. Второй день безвылазно сидим в четырёх стенах – ну или пяти комнатах. Желание действий выплёскивается ядовитыми комментариями.

– Может, резиночкой за уши прицепить? – приятная улыбка и заботливый тон.

– Иди, поешь, – Кроуфорд никогда не ведётся на первую провокацию.

– Уже даже посрать сбегал. – Не стоит затягивать прелюдию – Кроуфорд в любой момент может уйти в свою комнату, выставив между нами дополнительные щиты. И тогда никакого развлечения.

– Не забудь помыть руки, – на вторую провокацию оракул также не реагирует. Статья в газете ему интереснее мающегося от безделья телепата.

Скрипеть зубами вредно для эмали. Может, пойти поприставать к Фарфарелло? Ему всё равно, о чём говорить, вися вниз головой в смирительной рубашке.

– Не лезь к Берсерку. После ваших бесед его бывает сложно… – Кроуфорд обозначает улыбку, подбирая слово, – …успокоить. Иди в кроватку.

– С кем? – Я в бешенстве – эта сволочь ещё и издевается.

– Привыкай спать один, – Кроуфорд наконец-то складывает газету, отодвигает её подальше от себя и от чашки остывшего кофе. – Шлюхи будут недоступны ещё как минимум месяц. – То, что вначале кажется мне намеком на улыбку, превращается в злорадную ухмылку.

Он точно издевается. Знает же, что я зацеплюсь за это… Тогда зачем провоцировать? Тоже осточертело сидеть целыми днями на кухне и читать газеты недельной давности?

– Я не сплю со шлюхами, я их трахаю. А ты не можешь заснуть без силиконовой игрушки под боком? – Я замираю в ожидании реакции.

Удивительно, но Кроуфорд остаётся на месте – и даже не изображает, что в упор не слышит моих слов.

– Под подушкой, – поправляет он и достаёт пистолет. – Без нее в моей постели одиноко.

Тяжёлый магнум ложится на кухонный стол между нами.

Почему-то захотелось апельсинов.

– Симпатичный, – осторожно пробую раскачивающуюся нить пока ещё диалога. Прикасаюсь к мыслям Оракула. Ничего особенного, и даже не подняты дополнительные щиты. Кроуфорд спокоен как удав. Стоит лезть глубже или уже не успею?

Он кивает и снимает очки. Спокойствие на лице лишь маска крайнего бешенства, я в этом уверен. А ещё я точно знаю, как сложно промахнуться, стреляя в упор.

Но заданный будничным тоном вопрос сбивает с мысли.

– Шульдих, а ты всегда сверху?

Молчу. Кроуфорд, оценивая мой растерянный вид, поясняет совершенно невозмутимо:

– Мужчины в твоей постели бывают так же часто, как и женщины. Ты всегда сверху, или учитываются общие интересы?

– Следил?

– Видел.

– Могу дать телефончик. Предпочитаю проверенных шлюх. Кто из них понравился?

Страх отступает, и меня начинает заносить, адреналин в крови растекается зудом действия.

– Ты.

Меня опять стопорит. Кроуфорд не отличается красноречием, объясняет один раз, давая чёткие указания. Думаю, я правильно его понял.

– Варианты рассматриваются… – цежу слова, а на запястьях бьётся венка пульса. Трахнуть или быть трахнутым… мы взрослые люди, договоримся.

Тянусь через стол. Кроуфорд, не двигаясь, наблюдает, не пытаясь остановить, но и не отвечая. На нём кремового цвета рубашка, ворот распахнут, обнажая шею и ямку между ключиц. Не касаясь кожи, расстёгиваю мелкие белые пуговицы до середины. Рельеф грудных мышц, чёткий и выпуклый, маленькая окружность соска почти не заметна. Я потираю мягкую вершинку, и комок плоти напрягается под моим пальцем.

– Договоримся.

– У меня. – Кроуфорд отдаёт приказ.

Сворачиваю за ним, зачем спорить… в мелочах.

В комнате темно. Отгоревший закат стекает по зеркальным стенам и полыхает у самой земли холодным неоном фонарей и рекламы. Он стелется от окна по полу серебристо-синим пятном к центру комнаты, вытягивая длинные тени из переплёта рам.

– Раздевайся, – Кроуфорд закрывает за собой дверь.

Меня подмывает ответить колкостью, но Брэд уже снимает брюки. При его мышечной массе Кроуфорду приходится носить костюмы, уменьшающие ширину плеч и скрадывающие рельеф бёдер. Спортивное прошлое не позволяет расслабляться и бросать тренировки. Ответная реплика торопливо проглатывается. Мелочи продолжают копиться, время между нами стремительно сокращается, хотя задать самый нужный вопрос ещё не поздно.

– Ну и кто кого? – выпутываюсь из спущенных джинсов, переступая через штанины, торопливо стягиваю носки.

– Сейчас выясним, – рубашка аккуратно вешается на спинку стула поверх перекинутых брюк.

Снимая броню делового костюма, Кроуфорд открывает тело, но даже голый он не выглядит уязвимым или доступным. Полностью обнажённый, он проходит через всю комнату к окну и поворачивается ко мне спиной. Свет обтекает мощную фигуру, высвечивая силуэт, и я застываю на одной ноге с так и не стянутым до конца носком.

Смотреть на красивого голого мужика всегда приятно, а Кроуфорд именно позволяет себя разглядывать. Он без стеснения демонстрирует тело с чётким рельефом мышц, подчёркнутых синими тенями цвета ночного неба. Втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы.

У Кроуфорда совершенно блядская, выпуклая задница. Крепкие накачанные ягодичные мышцы, на коже едва заметный переход от плавок, тёмная дорожка волосков на икрах, узкие щиколотки.

Это зрелище заводит до зуда в кончиках пальцев. Я мягко поглаживаю собственный член, чтобы унять накатывающее горячей волной удовольствие. Давно у меня не было таких любовников. И если бы это оказался кто-то другой, то я бы точно уже не сдержался и втрахивал в ближайшую стену, вгоняя член по полной, до звона в яйцах, до звёздочек перед глазами.

***

Я подхожу к столу, чтобы оставить очки и включить настольную лампу. Презервативы и смазка куплены заранее, а Шульдих не подводит со своей готовностью трахнуть начальство. Интерес Шульдиха к моей заднице забавляет, и я даже не пытаюсь скрыть улыбку – пусть подрочит. Пока это все, что ему светит. В другой раз можно будет и поменяться, но сегодня мне нужно вбить в его траханую задницу контроль, мой контроль, моё право вести нас. Я сильнее на пулю выпущенную из револьвера, на чёртову голую силу мышц, на возможность отыметь его.

Упаковки с презервативами и смазкой ложатся на край кровати. Толкаю Шульдиха в плечо. От неожиданности он нелепо падает на кровать, но тут же откатывается в сторону. Опускаюсь рядом, по-хозяйски оглаживаю обнажённое тело. Шульдих жилистый и поджарый, на бледной коже редкая россыпь веснушек, у него плотные мышцы, твёрдые, скрученные, как корабельные канаты. Рыжий напрягается, но не останавливает меня, его пальцы уже щипают мой сосок. Горячая волна наслаждения концентрическими кругами расходится по телу.

Сжимаю широкое запястье и отвожу его руку в сторону, давлю так, что пальцы немеют. Рыжий понимает намек и, напоследок лизнув болезненно ноющий сосок, переключает внимание на мою шею.

Разминаю руками его задницу; поднимаясь выше, массирую поясницу. Под моими пальцами горячая кожа, белая – я с удовольствием оставляю на ней отпечатки рук.

***

Своооолочь. Слово тянется по мозгам вместо мыслей. Горячая, грамотная сволочь. Откуда только знает, как бить и что делать… Насмотрелся, как я трахаюсь с другими?

Кх-а-а-а-а.

Прижимаюсь ртом к его шее, совершенно не ощущая вкуса кожи – не до того. Я не буду стонать, Брэд. Не так… не под твоими руками…

Между ягодиц толкается палец.

Тварь! Я слишком расслабился… Хватаю за руку, мнущую мою задницу, впиваюсь ногтями в тонкую кожу запястья и выкручиваю кисть. Больно?! Знаю… и знаю, что это не по правилам. Моя ошибка – позволить Кроуфорду слишком быстро подобраться к победе.

Хочет поиметь меня вот так сразу? Думает, что его задница не для меня? Ублюдок. Ногами сжимаю бёдра – чтобы не думал вырываться, руки отвожу в сторону, подальше от моей задницы, фиксируя. Наваливаюсь на распятого подо мной Кроуфорда, вдавливаю его всем своим весом в пружинящий матрас, совершенно забыв о наших возбужденных членах.

Перед глазами чернеет от боли – пронзительной, алой, ослепляющей. Наши члены зажаты между телами, ток крови ядом разносит судорогу удовольствия по ослабленному телу. У Брэда расширяются зрачки, а единственный стон вырывается беззвучным выдохом. Я не скатываюсь с него, только ослабляю хватку на руках Боль тут же сходит на нет, каждая клеточка тела ноет от возбуждения и напряжения. С Кроуфордом даже борьба – почти оргазм.

***

Шульдих ослабляет хватку, немного отстраняется, и я могу свободно вдохнуть.

Что ему не понравилось? Он ведь поддавался, тёк под моими руками. Зачем сорвался, или так испугался за свою задницу? Всего один палец – и он готов раздавить наши яйца.

Переводим дыхание. Это очередное выяснение «кто кого?». Работать мы начинали примерно так же – я давил, он взбрыкивал. Шульдих слишком ценит свою независимость, а я уже чересчур далеко зашел в осуществлении своей мечты, чтобы уступать ему и менять планы, в шаге от победы.

Не дёргайся… сейчас всё получится.

Тянусь вверх, преодолевая нарастающее давление хватки на своих руках. Поцелуй приходится в предплечье, усыпанное каплями веснушек. Шульдих разжимает пальцы, я провожу языком по бледной коже, чувствуя соль и горечь на языке. У него вкус виски и незрелых апельсинов. Он трётся пахом, придерживая одной рукой наши члены вместе. Охренительно.

Его дар маслянистой похотью окутывает мои мысли. Позволяю считывать своё удовольствие и полную расслабленность. Шульдих любопытен, но сейчас он немного занят собственными ощущениями, его присутствие в моей голове больше привычка. Он продолжает фиксировать меня одной рукой, но уже без прежнего настороженного внимания, и как только он ослабляет хватку, рывком поднимаюсь вверх. Мы сталкиваемся, и теперь уже я удерживаю его, прижимая к себе. Сижу на кровати, а он на моих ногах, подогнув под себя колени, мы напряжены в ожидании следующего движения. В его глазах вспыхивает азарт, на шее бьётся синяя жилка. Поцелуй-укус в шею, и я роняю нас на бок. Мы почти на краю кровати, не смертельно высоко, но достаточно неинтересно, если свалимся. Косимся на деревянный холодный пол и, не расцепляясь, сдвигаемся в другую сторону.

– Продолжим или так … полюбовно договоримся, – у Шульдиха хриплый голос, он отплёвывается от собственных волос, спутанными прядями закрывающих лицо.

– Ты не умеешь вести переговоры, – фиксирую его плечо своим телом и, убедившись, что он не вырвется, тянусь за смазкой.

Эта маленькая передышка даёт прочувствовать собственное возбуждение. Яйца болят, член натёрт, прижат и отдрочен во время наших «переговоров». Ещё немного и я кончу без посторонней помощи.

Шульдих не отвечает, и я настороженно смотрю в синие глаза. Слишком спокоен, слишком послушен и безынициативен, а мне не нужны ещё большие проблемы. Целую его в губы – только касание, нежное и мягкое. Между нами всё добровольно.

– Будем считать, что сегодня мы договорились, – придаю словам вопросительную интонацию, сглаживаю жесткость собственного утверждения, но не ослабляю хватку на его плече.

Рыжий молчит и осторожно перебирает мои мысли.

Чёртов телепат, мне уже не до игр. Член стоит так, что уже безразлично, кто сверху, но сегодня выиграл я. Я хочу его, не сдавшегося, не смирившегося с моей победой, сильного, пьяняще яркого и жадного до свободы.

Шульдих сам тянется к моему лицу, губы скользят по губам, и уже не надо удерживать, он расслабляется подо мной, раздвигая колени и нетерпеливо потираясь пахом о моё бедро. Смазка на ладонь, одним движением пройтись по своему члену, втереть остатки геля между его ягодиц, влажным пальцем очертя горячую окружность ануса. То, что его можно не растягивать, я понял, когда насухо загнал палец в задницу, ещё в самом начале. Тогда пошло жёстко и туго, но смазка решает эти неудобства. Головка члена упирается в сжатое отверстие, но мышцы поддаются, пропуская в себя твёрдую плоть. Я вхожу медленно, неглубоко, позволяя прочувствовать каждый миллиметр, и подаюсь назад, каждый раз полностью вынимая член. Шульдих стонет и скрипит стиснутыми зубами, но не просит остановиться, в его яростно злобном взгляде читаю свою смерть… если немедленно не оттрахаю его.

Мне самому уже сложно сдерживаться, я срываюсь с каждым движением в это горячее крепкое тело. Его ладонь судорожно ласкает член, капли тягучего семени сочатся по набухшему стволу. Шульдих тяжело дышит, хватая открытым ртом воздух – завораживающее зрелище. Напряжение назревает, огненными ручейками скапливаясь в паху. Шульдих орёт, кончая, и я затыкаю его рот поцелуем. Звук вибрирует в горле, и я жёстче вбиваюсь в его тело. Оргазм прошивает член раскалённым гвоздём. Падаю на заткнувшегося Шульдиха и чуть сползаю вбок. Тело накрывает ленивая истома. Голова совершенно пустая, но первым делом проверяю мысленные щиты. Тычок в бок как подтверждение моих подозрений заставляет нахмуриться. Он уже успел покопаться там, где не следует?

– Ещё раз заткнёшь мне рот, соски выкручу, – рыжий недовольно ворчит и даже пытается угрожать.

– Ты хорошо кричишь, – соглашаюсь я.

Шульдих подгребает под себя подушку, свешивается с кровати, откуда-то с пола затягивает на себя одеяло и заворачивается в него как в кокон.

– Это моя кровать, – сообщаю окуклившемуся любовнику.

Тот сонно смотрит из-под рыжих ресниц и окончательно вырубается.

У меня из тела словно вынули все кости. Кожа быстро становится холодной, её остужают пот и прохлада ночи. Просто лежу на животе и смотрю на стену за спиной у спящего Шульдиха. Мой дар пробуждается медленно, не так, как прежде – выжигая глаза изнутри – а вырисовываясь цветными картинками на фоне стены.

Торжествующий взгляд Шульдиха, мои колени, притянутые почти к лицу.

Тёмная гладь океана с россыпью алых звёзд, рыжие волосы, слипшиеся сосульками. Шульдих улыбается, прижимая меня к себе.

Небоскрёбы Нью-Йорка, графитовая плёнка стеклянных стен и витрин, в них мелькает отражение рыжей гривы и белой рубашки.

Я точно знаю, что мы будем вместе ещё долго, хотя не могу сказать, где и когда. Что это за берег океана, где та улица в Нью-Йорке... Видения осыпаются сухой штукатуркой, не оставляя ни боли, ни жжения в глазах. Первое, что я вижу, сфокусировав зрение на реальности, это настороженные внимательные глаза Шульдиха.

– Всё так хреново? – осторожный вопрос.

– Смотря для кого, – я улыбаюсь.

Ведь будущее для нас не только реально, оно ещё и не так плохо выглядит – особенно в Нью-Йорке. И компания у меня будет… рыжая.