"Герои неоконченных историй" Фик для WinterBell

[wkcarnaval]

Для:  WinterBell
От:

Название: Герои неоконченных историй
Автор:  Крошка Капризуля Хоч
Пейринг: Ая/Шульдих
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: NC-17
Размер: мини (2 832 слова)
Предупреждение: АУ


Этот мир не может жить без чудес…

Глаза болят, и буквы на мониторе расплываются, превращаясь в бессмысленную мешанину черных закорючек. Свет не горит даже в окнах самых последних полуночников: он уже давно запомнил расположение их квартир в многоэтажке напротив. Давно пора бы заснуть. Час быка — не лучшее время работать, превозмогая усталость, бессонницу и отчаянную неуверенность в собственных силах.

Ран не знает, сработает ли это. С чего вдруг он вообще поверил рыжеволосому парню, который подсел к нему на скамейке в парке, и сказал: «Возвращайся домой и пиши. Ты все вспомнишь».

Пиши — что? И как он может писать то, о чем забыл, и знает в общих чертах от чужих людей?

Когда он очнулся в больнице, ему сказали: ты — герой. Назначили пенсию, выдали квартиру и сказали сильно не переутомляться. А память… Да радуйся, парень, что вообще жив остался. Ничего, ты молод, здоров, насобираешь новые воспоминания. Амнезия — вещь странная, до конца не исследования, может и вспомнишь все, но когда и как — обещать этого никто не будет. Ты пока просто живи, а там и сам разуберешься.
Ран так и поступил. Не потому, что привык подчиняться приказам, просто понятия не имел, что еще делать.

Он расставил мебель в квартире так, как было ему удобно, купил зубную щетку, полотенца, рисоварку, книги, капризное домашнее растение, которое требовалось держать под определенным углом к солнечному свету и поливать только ночью, и стал ежедневно ходить в парк на долгие прогулки.

Теперь у него было чертовски много времени. Целые тонны, километры квадратные или литры времени — кто знает, в чем оно измеряется на самом деле?

Однажды весной он увидел на летней площадке показательное выступление по какому-то из восточных единоборств. Молодые парни двигались легко и изящно, со стороны это казалось скорее тщательно отрепетированным танцем, продуманным до мелочей, чем сражением. Но на самом деле — и Ран видел это — каждое движение могло быть смертельно опасным, если бы в руках у них были не деревянные мечи, а остро отточенные стальные лезвия.

Ран узнал, где можно купить такой меч — боккен, как сообщили ему — и начал тренироваться каждый день. Сначала он хотел просто попробовать, что выйдет, но неожиданно почувствовал, что его тело помнит все: как фиксировать ладонь на рукояти, с какой силой рассекать воздух и как двигаться, нанося удары и уворачиваясь от выпадов противника.

Значит, он занимался этим раньше? Это была очередная загадка из прошлого, мучающая его вместе со странными снами. Он видел в них кровь, боль, смерть, и — иногда, мельком — рыжего парня с ослепительной улыбкой, который посылал ему воздушный поцелуй. После этого он обычно просыпался, и весь день ходил с приподнятым настроением.

А потом именно этот парень из снов подсел к нему на скамейке в парке. Стоял теплый сентябрь, и желтые листья, легко соскальзывая с веток, падали к их ногам. Ярко-рыжие волосы путались в беспорядке на сером твиде пальто, и блестящие пряди хотелось гладить и пропускать сквозь пальцы. Вокруг стояла удивительная тишина, время, послушно следуя штампам любовных историй, остановилось, и Ран — сам не зная, почему — поверил парню. В конце концов, от того не веяло ни кровью, ни смертью, ни болью, только чем-то таинственным и жутко родным.

Он вернулся домой, заварил зеленый чай, открыл новый файл на ноутбуке и уставился на белый лист. Перечислить те скудные факты, которые ему выложили в больнице, размышлять о снах или описывать свою нынешнюю жизнь? Глупо как… Курсор мышки уже потянулся было к красному квадратику в правом верхнем углу, но вдруг в его голове послышался чужой тихий, слегка насмешливый голос, и Ран, как примерный ученик, принялся записывать то, что ему диктовали.

«Меня зовут Фудзимия Ая, и я люблю Шульдиха, хотя иногда называю его рыжей заразой и почти всерьез верю, что он — демон-оборотень, присланный мне в наказание за грехи в прошлых жизнях. В нашей истории романтики маловато как для среднестатистической голливудской лав стори, зато приключений хватит на десяток экшнов и еще останется».

«Ая» — это имя всколыхнулось в памяти чем-то знакомым до боли, но он все равно не мог вспомнить, почему его зовут именно так. Этого его настоящее имя, и если да — что такое «Ран»? Прозвище? Код? Так его назвали в больнице после того, как он пришел в себя, и новые документы ему выдали на это же имя.

«Она началась еще задолго до того, как мы встретились, в тот год, когда мне исполнилось шестнадцать…»

Слова лились легко, ему оставалось только записывать, попутно увеличивая скорость печати. Спустя несколько часов воспоминания вдруг прекратились, словно кран перекрыли, и Ран ощутил, как проголодался, и как ноют затекшие плечи и спина.
Он сделал себе несколько бутербродов, и с удовольствием съел их, стоя, прямо у стола, хотя всегда питался в четкое определенное время, стараясь следовать предложенной ему диете. За этот первый «сеанс» он написал почти пять листов информации, которую с трудом осознавал, и в которую все еще боялся поверить. От нее становилось немного жутко, но вместе с те приходило успокоение: все идет, как и надо. Все правильно. Так все и должно быть.

Он узнал о своем детстве, о семье, и о том, как погибли его родители. В Ране вспыхнула пламенная ненависть к человеку, который был их убийцей, и он готов был хоть сейчас мчаться разыскивать его — но что-то удерживала его на месте, сила разума — его, или чужого — говорившего, что сначала он должен вспомнить ВСЕ, и только потом, принимать окончательные решения.

Тогда Ран просто заварил себе крепкий кофе.

Всю осень он записывал воспоминания, приходившие к нему из ниоткуда. Постепенно он узнавал о своей жизни и борьбе, о тех, кого любил, и от тех, кого ненавидел, о тех, кого убивал и тех, кто пытался убить его.

Где-то в начале октября на листах его летописи впервые после самого первого абзаца появился Шульдих. Его появление поразило Рана чуть ли не больше, чем все сведения о нем самом. За последнее он даже перестал удивляться тому, с каким удивительным спокойствием воспринимает все то, что появляется в его памяти. Его жизнь никак нельзя было назвать обычной. Но то ли потому, что он так в это до конца и не верил, воспринимая как увлекательную и драматичную, но целиком выдуманную и не имеющую к нему никакого отношения историю, то ли наоборот, потому что сразу поверил и где-то в глубине души знал, что именно и это и есть — правда, он сохранялся спокойствие даже при самых неожиданных поворотах сюжета.

Шульдих, появившийся на страницах, оказался вовсе не таким, каким Ран представлял его себе: бесноватым, капризным и эгоистичным, никаких проявлений заботливости или домашнего уюта, которые, как казалось Рану, были неотъемлемой частью отношений. Более того — они были врагами, и Ая неоднократно пытался его убить. Но Шульдих ускользал каждый раз, не забывая подмигнуть, улыбнуться ослепительно или послать воздушный поцелуй — иногда даже не ему. Ая злился и раздражался, но не мог поймать ветер в стеклянную бутылку, пока однажды — это было ближе к ноябрю, когда для сидения на скамейке в парке стало уже прохладно — Шульдих не пришел сам.

«— Ты ждал меня? — Шульдих ухмыльнулся и я только удобнее перехватил катану.
Но он, казалось, и не собирался нападать. Влез через окно, уселся на моем столе и насмешливо усмехнулся:
— Что, даже чаю не предложишь? А я устал после такого долгого и сложного пути… Эх, Ая, нет в тебе романтики».

За окном лил дождь пополам со снегом, где-то за стенкой соседи справляли бурную вечеринку, а Ран, дрожа от нахлынувших эмоций и возбуждения, описывал их встречу под диктовку ставшего уже таким родным и привычным голоса.

«Эй, ты же хочешь этого! — Шульдих пошло облизал губы и расхохотался. — Или ты боишься? Неужели так жаль расставаться с девственностью?
— Ты же читаешь мысли, вот и скажи мне: чего я хочу? — спокойно спросил я.
— Любви, — не задумываясь ни на мгновение, — ответил Шульдих.
И дал мне ее.
Шульдих любил так же, как и сражался: самозабвенно, отдаваясь полностью, получая немыслимое удовольствие и наслаждаясь самим процессом.
Он выгибался, когда я облизывал его соски, и вздрагивал, когда щекотал языком впадинку локтя. Он хрипло матерился, когда я входил в него слишком резко, кусал мое плечо, когда я подавался вперед, стонал, когда наращивал темп, всхлипывал, когда выходил, и насаживался сам, прижимая к себе и вцепляясь ногтями в спину.
Когда все закончилось, он сказал: «Тебе нужно много любви, Ая. Чертовски много любви. Потом помолчал и добавил: Но мы как минимум можем попытаться».

Ран закончил печатать и откинулся на спинку стула. Как бы пафосно это не звучало, но в его жизни все же была любовь. И он ее потерял.

Браво, Ая, браво. Хотя чего уж, не мне тебя судить…

Рану вдруг захотелось сделать что-то идиотское, что-то сумасшедшее, что он наверняка легко и не задумываясь делал в той, прежней жизни, но чему совершенно не было места в жизни настоящей.

Он распахнул окном, думая, что сейчас вдохнет ледяной воздух полной грудью и… побыстрее захлопнул его.

«Не хватало еще простудиться, — мелькнула в голове мысль. — Это было бы слишком нерационально».

Ран размял плечи и потянулся всем телом. Все, что он может — это просто ждать конца. И тогда… Тогда он решит. Тогда он будет знать, что делать.

Шульдих теперь появлялся в его записях регулярно. Иногда он приходил всего на час или даже меньше — и тогда секс был быстрым и грубым — у стены, растягивая нетерпеливо, заломив руки за спину, кусая загривок и упиваясь руганью вперемешку со стонами. Иногда — оставался надолго, и они наслаждались неторопливой, тягучей и сладкой почти-нежностью, при воспоминании от который внутри все сворачивалось тугим клубком, и хотелось то ли плакать, то ли смеяться. Но под утро Шульдих всегда уходил, мимолетно целуя на прощание, и после этих встреч и Ая, и Ран, крепко засыпали, и не видели снов ни о крови, ни о боли, ни о смерти…

С приближение Рождества Ран понял, что его летопись подходит к концу.

Он знал уже почти все о своей прошлой жизни, почти разобрался в хитросплетениях судеб и интриг, и его целыми днями не отпускало то сладкое предчувствие и ожидание конца, как бывает, когда читаешь увлекательнейшую книгу, и никак не можешь оторваться, даже если вокруг взрываются бомбы, или проезжаешь свою остановку в метро, просто потому, что должен узнать, чем же все закончилось.

Ран понял, что все больше ощущает себя не Раном, а Аей. Теперь, занимаясь обычными бытовыми делами — моя посуду, идя за покупками или убирая в комнате — он привык двигаться бесшумно и незаметно, мгновенно реагируя на непривычные звуки. Его слух и зрение обострились; он стал подмечать те мелочи, которые раньше казались ему не стоящими внимания. Он тренировался с катаной каждый день, и с удовольствием чувствовал, как окрепли его мышцы, и восстановилась гибкость и ловкость. В его голове все чаще возникали мысли, которые никак не могли принадлежать ему, зато были вполне обычными для Аи. И — что было удивительнее всего — это не пугало его, а воспринималось скорее как неизбежный и даже радостный процесс.

К нему возвращалась память.

Рождество было все ближе и ближе, и тексты становились все длиннее и длиннее. Теперь он писал по восемь-десять, а то и больше листов за день. Он забыл о ежедневных прогулках и правильном питании, ел что оказывалось под рукой, и забывал сходить в супермаркет. Ран торопился, ему надо было знать, и, даже понимая умом, что несколько дней не сыграют роли для того, кто ждал больше года, он мучился нетерпением: когда в голове снова появится диктующий воспоминания голос? А еще боялся втайне, не признаваясь в этом даже себе: что будет, если он не придет, и повесть его жизни так и окажется неоконченной?

* * *

Ран прикрыл воспаленные глаза и потянулся. Завтра вечером все люди будут отмечать Рождество. Это ведь время чудес, и не могут же Духи Рождества — или кто там управляет этим всем? — обойти его и оставить без такого ожидаемого чуда? Все получится. У них все получится: у Аи, у Шульдиха, и у него самого. Осталось написать совсем чуть-чуть, и он будет свободен. Тогда он сможет сам выбирать дорогу, и тогда наконец все линии вероятностей сольются воедино: он снова станет Аей. И все будет хорошо.

Ран не знал, сам ли он успокаивал себя, или эти мысли тоже были чужими, но да какая разница, если панический страх отпустил? Он размял плечи и потянулся к клавиатуре с прежней энергией.

«Ты веришь в судьбу? — задумчиво спросил Шульдих.
— Я верю в то, что я создаю ее сам, — решительно сказал Ая. — Все будет так, как мы того захотим.
— И чего ты хочешь? — Шульдих растянулся у него на груди.
— Чтобы все закончилось. — Ая помедлил. — Все…кроме нас.
— Какое удивительно родство душ… — Шульдих усмехнулся и добавил серьезно. — Я знаю. Я тоже».

Когда наступил рассвет, все было закончено. Дрожащими пальцами он допечатал последнее предложение и поставил точку:

«Что бы ни случилось, где бы, когда бы, и как бы: я вернусь».

— Где же ты, Шульдих? — Ран — теперь уже снова Ая, бессильно опустив голову на скрещенные руки, задал вопрос в никуда. — Ты обещал. Ты обещал мне! И только посмей не сдержать слова. Тогда я найду тебя сам.

Ая не помнил, как заснул, и почему оказался укрытым одеялом, но когда он открыл глаза, был уже почти полдень. Слабое зимнее солнце светило сквозь легкие занавески, а с кухни вкусно пахло завтраком.

— Я вернулся, но на кофе в постель даже не рассчитывай! — он бесшумно вошел в комнату и остановился прямо перед кроватью, сложив руки на груди. — Эй, ты куда, а кофе…

…и это тот же самый голос, который диктовал ему воспоминания: негромкий, насмешливый, вкрадчивый и чуть-чуть тягучий…

— Шульдих, — Ая шепчет его имя, подминая под себя, задирая рубашку, целуя, куда попадет. — Шульдих, Шульдих, Шульдих…

— Боишься…ах…забыть?

— Вспоминаю… как сладко это звучит.

Ая целует уверенно и настойчиво, не тратя время на сомнения: Как ему нравится? Жестче? Или мягче? Или вообще обойтись без поцелуев?

Его тело помнит все: какой гибкий Шульдих, и как прогибается он в позвоночнике, если намотать на кулак его волосы. Как идеально совпадают их тела, и как прошивает совместный электрический разряд, когда впервые за столько лет забвения — кожей к коже, заново изучая и познавая, как это — любить.

— Это ты…диктовал мне, да? — Ая отстраняется и спрашивает, глядя прямо в затуманенные глаза, и ни на секунду не сомневаясь в ответе.

— Ты же знаешь, что я, — улыбается Шульдих. — Давай просто сделаем это. И ты вспомнишь все сам.

— Вспомню… — одними губами шепчет Ая. И тянется его поцеловать.

У их поцелуев сначала — вкус горечи и утраты. Но потом губы, терзающие губы, смягчаются, и появляется нежность. Ая ласкает его языком, то проводя легко по скуле, то горячо дыша на мочку уха.

— Теперь не отпущу, — он фиксирует запястья Шульдиха, осуществляя контроль тела. Это просто, основа многих единоборств: никакой травматичности, зато, при правильно выполненном контроле, уке не может вырваться.

Но Шульдих даже не пытается, принимая все, что ему дают.

— Я тоже скучал, — смеется он в Аины губы.

Злость и нетерпение вдруг спадают: Ая проводит подушечками пальцев по груди Шульдиха, и чувствует, как кожа покрывается мелкими мурашками. Он целует его соски, облизывая их, дует на влажную кожу, и снова целует.

— пусти меня, — шепечет Шульдих.

И Ая пускает, и позволяет: расстегнуть джинсы, поцеловать живот и взять уже стоящий член в рот.

Ае кажется, что Шульдих отсасывает лучше, чем это даже можно представить в самых горячих фантазиях, хотя ему особо не с чем сравнивать. Он запутывается, наконец, пальцами в рыжих волосах: они именно такие гладкие и тяжелые, как ему казалось. Шульдих двигается ритмично, и Ая старается дышать в такт его движениям. Они бы неплохо сработались в паре: Шульдих ловит любую его реакцию, и мгновенно расшифровывает ее.

— Нам надо будет потренироваться вместе, — прерывисто говорит Ая. — Я хочу прочувствовать тебя.

— Обязательно, — Шульдих выпускает изо рта его член. — Я позволю тебе уложить меня на лопатки и сделать все, что ты захочешь. Тренировки — это такой адреналин. Только давай отложим это… на потом.

Он намекающе проводит ладонью по члену Аи.

— Давай, — соглашается Ая. И снова подминает Шульдиха под себя. Снимает с него джинсы, ласкает член через белье.

— Ну давай же, а? — почти жалобно просит Шульдих.

Ая растягивает его: осторожно, бережно.

— У тебя… совсем никого не было? — спрашивает он.

— У меня не было времени, — смотрит Шульдих куда-то вбок. — Писательская карьера, знаешь ли, не так уж легка.

Смазку и презервативы, как оказалось, уже принес Шульдих.

— Ты предусмотрительный, — Ая улыбается, выдавливая ее себе в ладонь.

— А как иначе, если ты вечно все забываешь.

Ая ловит кайф, погружаясь пальцами в его тело, но Шульдих торопит его:

— Я уже не могу… давай, черт.

И Ая входит в него: медленно, по миллиметру, ощущая каждую сотую долю секунды, и запоминая это: он создает себе новые воспоминания.

Они двигаются в такт — он был прав, Шульдих действительно станет идеальным партнером — и даже дышат в едином ритме.

Шульдих тесный и жаркий, и Ая берет его, подчиняя себе, заявляя свои права: мой. Никто не будет здесь, кроме меня.

— Так уже твой? — насмешливо подначивает его Шульдих, читая мысли.

— Мой! — Ая почти рычит, и наращивает темп, входит жестко и сильно, придерживая ладонями плечи, контролируя тело под ним. — Мой!

Когда он находится почти на грани, какой-то блок в его памяти спадает, плотина прорывается, и воспоминания хлещут через край, цунами звуков, красок и ощущений. Он кончает и теряет сознания от переизбытка всего.

Придя в себя, Ая видит Шульдиха, удобно устроившегося рядом с ним.

— Ну, как ощущения?

— Ты любишь яблочный сок! — Ая говорит это медленно, словно припоминая. — Яблочный секс, и когда я чешу тебя за ухом, и быстрый секс в машине!

— Ты вспомнил, — широко улыбается Шульдих. — Итак, где мой гонорар?

— Заплачу все сполна, — Ая, не удержавшись, легонько щелкает его по носу. — Ты мне только отдышаться дай.

— Натурой не беру, — хохочет Шульдих. — И потом — сегодня Рождество, так что считай это моим подарком.

— Спасибо, — вдруг серьезно говорит Ая. — Спасибо за Рождество.

И целует его, зная, что вовсе это никакой не конец, а — просто и банально — начало новой истории. Из тех, что с хеппи-эндом.